 |
|
|
|
|
|
Статьи. Критика.
"Плач
Палача"
Плач палача. Ленком. Пресса о спектакле
Коммерсант, 2 июня 2003 года
По ком палач плачет?
Новый спектакль Марка Захарова
В московском театре "Ленком" сыграли премьеру спектакля "Плач палача". Худрук театра и автор спектакля Марк Захаров поставил эту "фантазию в двух частях" по мотивам двух пьес знаменитых европейских драматургов прошлого века – швейцарца Фридриха Дюрренматта и француза Жана Ануя. Обозреватель Ъ РОМАН ДОЛЖАНСКИЙ смотрел спектакль, дивился на Александра Абдулова и Олега Шейнциса и ностальгически вспоминал захаровский телефильм "Обыкновенное чудо".
Начинается все как-то не совсем по-ленкомовски. Жанр ночного разговора для театра Марка Захарова нехарактерен. Правда, этот разговор ведут не просто собеседники, а палач и его жертва. Верзила в камуфляже, выбив ногой окно, оказывается в кабинете молодого писателя, которого надо ликвидировать. На сцене почти ничего нет, кроме этого окна да столика с пишущей машинкой. Вокруг – темень натянутого черного экрана. Действие написанной Фридрихом Дюрренматтом полвека назад радиопьесы "Ночной разговор" происходит в неназванной, но явно тоталитарной стране: несчастный литератор – диссидент, и палач даже не скрывает, что пришел по указанию спецслужб.
Впрочем, приговор госмашины не сразу приводится в исполнение. Слово за слово – и вот между убийцей и жертвой уже завязывается содержательный диалог о страхе смерти и о власти, даже бутылка появляется на столе; палач готов пожалеть своего клиента.
Александр Абдулов (родился он почти тогда же, когда Дюрренматт писал пьесу, и теперь отмечает этой ролью свое 50-летие) отлично играет рокового ночного гостя. Смятению героя Александра Лазарева-младшего он противопоставляет вальяжное спокойствие хозяина ситуации, своего рода житейскую мудрость. Довольно длинную сцену подготовки к смерти он, почти не вставая из кресла, ведет психологически очень точно, ничем не выдавая своей истинной сути. А она, как оказывается, лежит вне вариаций социальной критики Дюрренматта. Потому что в силах этого странного палача оказывается предложить жертве не просто помилование, но другую жизнь под другим именем, с другими людьми, в другом пространстве. И вообще в другой пьесе.
Тут слово получает художник Олег Шейнцис. За простой черной плоскостью пролога открывается отливающий нездешним серо-голубым светом огромный зал – не то храм, не то вокзал, передние фермы которого висят над партером, а задняя стена отнесена так далеко вглубь, что едва ли стена здания театра пережила подготовку к новому спектаклю. Можно, кстати, вообще счесть фантазию Шейнциса за потустороннее видение. Или за храм чистого искусства: ведь в пьесе Ануя "Эвридика" герою Лазарева-младшего предложено стать музыкантом Орфеем, с первого взгляда влюбиться в девушку Эвридику (Мария Миронова), поверить в любовь, потерять любимую под колесами автобуса, потом разочароваться в любви, встретить покойную в загробном мире и потерять навсегда...
Во второй части спектакля события сменяют друг друга с калейдоскопической быстротой, только успеваешь головой вертеть и торопливо соображать, что к чему. Ясно, что всей этой цепочкой событий управляет абдуловский палач, преобразившийся в этакого бесноватого конферансье, одновременно безрассудного и бескорыстного шантажиста, азартного искусителя и глубокого знатока людской натуры. И все же если останется от "Плача палача" чувство растерянности и тревожной несобранности, то не пеняйте на режиссера: скорее всего, ему именно того и хотелось.
Потому что новый спектакль – плод каких-то глубинных разочарований. Марк Захаров признается в программке, что первоначально замысел назывался "Метаморфозы", но потом заголовок изменился. Действительно, метаморфоза – слишком красивое слово. А здесь речь идет о том, что жизнь меняется быстро, нелогично, безжалостно и без объяснений. Герой Лазарева-младшего сначала был правдолюбивым гражданином-трибуном, потом стал аполитичным влюбленным художником, но по обеим дорогам пришел к разочарованию. Сколько в эту историю вложено режиссером Захаровым сегодняшнего личного опыта, можно только догадываться. Впрочем, вряд ли он так легко согласится быть покорным заложником времени и обстоятельств. Ведь финальный выкрик распорядителя судеб – палача – похож на лирический выплеск не меньше, чем досада о судьбе жертвы – писателя-Орфея. И Абдулов бросает залу обидные, обличительные филиппики, но тут же напоминает, что он всего лишь лицедей, а значит, обижаться на него глупо.
Можно рассмотреть в этом финале свойственное Захарову сочетание смелости и осторожности. Но если уж действительно рассматривать "Плач палача" в контексте сделанного режиссером прежде, то вспоминается прежде всего "Обыкновенное чудо". Есть некое родство не только в способе сочинения, но и в теме – всевластная игра воображения могущественного автора, которая вдруг оказывается бессильной перед вроде бы уязвимыми чувствами людей. В сказке Евгения Шварца волшебник Олега Янковского режиссировал любовь принцессы и принца-медведя, здесь палач "организует" встречу Орфея и Эвридики. Если поцелуешь – превратишься в мохнатое лесное животное, если оглянешься – потеряешь навсегда. Разница в том, что никакого чуда в современной сказке под названием "Плач палача" не предусмотрено. Но когда-то игравшему медведя Александру Абдулову уже пришла пора вырасти из свежего подопытного счастливца в ставящего эксперимент многоумного кудесника. Не его и не режиссера Захарова вина в том, что за четверть века произошло столько всего, что сегодня невозможно себе представить волшебника, не побывавшего до этого палачом.
Независимая Газета, 2 июня 2003 года
Григорий Заславский
Мысль о смерти
Марк Захаров и его спектакль «Плач палача»
«Плач палача» – так эффектно называется долгожданная ленкомовская премьера. Вопреки не столько традиции, сколько укоренившимся уже представлениям, новый спектакль (пока, правда, более по замыслу, по «жанру», а не по воплощению) – негромкий, тихие парные сцены в нем занимают больше времени и внимания, чем взрывы и выстрелы (хотя начинается спектакль звоном разбитого стекла, а заканчивается автоматной очередью в зал, «от живота»).
«Плач палача» – спектакль о смерти, а разговор о смерти не нуждается в шумных сотрясаниях воздуха, громких причитаниях. Продолжая тираду Палача, который исполняет нечто вроде гимна смерти, можно сказать, что смерть тиха. Новый спектакль Марка Захарова, разумеется, не только о смерти, но там, где речь заходит о ней, в словах героев чувствуется волнение его собственной, захаровской, мысли, его собственный – знакомый каждому – страх. Раз уже нет других запретных тем, может, пришла пора выпустить и этот страх наружу?
Мысль о смерти – даже более интимная, нежели мысли о любви, ведь о любви так или иначе приходится думать и говорить вдвоем, а смерть одолевает в одиночестве.
Спектакль Захарова – об этом, интимном. И в этой – авторской, автобиографической, невообразимо искренней части – спектакль трогает. Человек, которого мы привыкли видеть иронизирующим, многоумным, умело лавирующим меж «домом графа Аракчеева и домом Дельвига барона», меж всеми Сциллами и Харибдами, оказывается, как всякий смертный, думает о смерти. Боится ее. И не боится говорить об этом, думать вслух. И теперь уговаривает себя и нас, что смерть – не последняя точка в этой жизни. Как заклинание, заставляет повторять: «Смерть добра!»
Ах, как хочется, чтоб так и было! Как хочется верить в это «великое может быть».
Жанр спектакля определен как «фантазия в двух частях на темы Фридриха Дюрренмата и Жана Ануя». Фрагменты известных пьес узнаваемы, но соединены умелой рукой постановщика, который для связки написал еще и несколько «сцепляющих» публицистических монологов. Сильнодействующих, впечатляющих – особенно, когда в ленкомовском зале сидят те, против кого, кажется, и направлены жала его публицистических стрел (среди других, в окружении охраны на премьеру пожаловал спикер Совета Федерации Сергей Миронов). Но – не в обиду Марку Захарову - в эти самые минуты понимаешь, как многого лишился Ленком с уходом Григория Горина, и здесь, в посюстороннем мире, увы, отсутствие некоторых людей и недостаток в них чувствуется подолгу.
Не большой любитель камерных пространств и камерных сюжетов, Захаров всегда отличался умением даже самые сокровенные мысли разложить на разные голоса и распределить на всем пространстве большой ленкомовской сцены. Все это, вероятно, входит в набор режиссерских навыков, однако же Захаров в этом – непревзойденный мастер. Вернее даже сказать: Захаров в сочетании с Олегом Шейнцисом, которого без преувеличения называют в афишах режиссером-сценографом.
Вдвоем с Шейнцисом они находят материально убедительный образ смерти, вернее, послесмертия, - этакого вокзального буфета, тянущегося далеко-далеко (так что кажется, будто для воплощения замысла пришлось еще дальше отодвигать стену, углубляя засценическое пространство), освещенного то мертвенно-белым люминесцентным светом, то рядом слабеньких обычных лампочек (свет такой, что никакому Уилсону не снился, – красивый, но одновременно живой и осмысленный). И где-то далеко лают собаки… Образ не грязного, знакомого, российского, а чистенького белого запустения (Чистилище – не там, где очищаются, а там, где чисто; в смысле: чисто не там, где метут, а там, где не сорят).
За один этот вокзал Захарову и Шейнцису можно сказать спасибо: имея «в руках» такое вот материальное «подтверждение» смерти, а вернее некоторого ее отсутствия, жить дальше, вернее двигаться в сторону смерти как-то уже не так страшно, - театру, сцене у нас по-прежнему принято доверять. Больше, чем телевидению и газетам. Чем журналистам и публицистам, одного из которых Захаров сделал героем и жертвой своей театральной фантазии.
Собственно, героев здесь как минимум трое: писатель, он же Орфей (Александр Лазарев-мл.), актриса, она же Эвридика (Мария Миронова), палач (Александр Абдулов). Четвертым, несмотря на эпизодический характер его явлений, становится сосед, он же отец Орфея (Леонид Броневой). Житейской мудростью, трогательностью старости, реальной, естественной близостью к «описываемым событиям», герой Броневого трогает, наконец вызывая необходимую долю человеческого соучастия, если не слезу, то близость слез.
Но настоящих героев – то есть соразмерных интимности высказывания и простоте (а значит и сложности) режиссерской мысли – пока только двое: Абдулов и Броневой.
Можно сказать: Мефистофеля, дьявола или наместника того и другого сыграть проще, чем обыкновенных людей. Что роль у Абдулова – интереснее.
Но играет он много интереснее. А главное – его игра разнообразна, многомерна, он не хорош и не плох даже тогда, когда «имеет право» стать на минуту-другую спасителем или, напротив, злодеем. Его палач вырос не на схоластике Дюрренматта или аннуевских «дрожжах», - он наследует сложности и нервной организации героев Достоевского (тут все вспомнят, что в актерской биографии Абдулова новая роль следует за игроком Достоевского, за «варваром и еретиком»).
Как и положено «нечистой силе», он является к публицисту-писателю ночью и через окно, разбивая стекло прикладом автомата. Является как простой российский киллер, мастер своего дела, ветеран труда. И в этой ночной сцене выступает как эстрадный премьер, которому не нужно тратить силы, чтобы завоевать своего единственного слушателя и зрителя. Сама манеры игры тут – почти эстрадная, почти цирковая (недаром в финале он называет себя клоуном, лицедеем): закусывая водку припасенным в кармане свежим огурчиком, он мгновенно забывает о словах, «теряет» внятность речи, и веселит публику этой кашей во рту, из одних интонаций историй. Смерть такова: или бояться, или смеяться над нею.
Абдулову постановщик доверил все шутки – от невинной финальной стрельбы в зал и финального же непрофессионального дирижирования живым оркестром – и все пространные обличительные монологи, вдруг вырывающие происходящее на сцене из метафорической глубинки в наше «здесь и сейчас». Про воров, которым сочувствуют и народ, и правительство, про то, что «сегодня наша власть представляется созидающей», что «детей надо сейчас отправлять подальше из страны» и про «быдло», которое «покорилось бесноватым ворюгам».
Мысль Захарова, впрочем, не по-захаровски аполитична: в итоге личное оказывается выше общественного, поскольку Орфей выбирает Эвридику, а не борьбу с ворюгами всех мастей. В итоге же защищать обездоленных и богооставленных некому, кроме самого Палача, настоятеля здешнего Чистилища и наместника дьявола.
Еще раз скажу: трудно соответствовать интеллектуальной остраненности Абдулова и, если угодно, насыщенной человечности Броневого.
Трудно приходится «человечку», как называет Орфея палач. Но эту трудность Александр Лазарев почему-то пытается преодолеть одним голосом, надрывая и надсаживая его. Увы, почти то же можно сказать и о Марии Мироновой, красавице, которой красота, скорее, мешает, чем помогает. Ей не надо тратиться, чтобы понравиться. И ее, и его, молодого Лазарева, игра – достаточна, чтобы ее оценили глянцевые журналы, но она, к сожалению, несоразмерна замыслу создателей. Глянцевая игра. Простая игра - одними связками, когда слова слетают с языка, не обремененные чувством, бедные интонациями. Почти единственный живой момент – их уже запредельной встречи в «тамошнем» вокзальном буфете.
Даже когда Эвридика уходит навсегда, слез нет.
Слезы, так необходимые самой грустной теме, подступают к горлу, когда Броневой с нарочитой невнятностью «бормочет» про скромный обед в маленьком ресторанчике, обед за 12 франков «с копейками» и о том, что жизнь прекрасна, несмотря ни на какие невзгоды. И поскольку она так хороша, умирать снова становится страшно.
Известия, 2 июня 2003 года
Возвращение политического театра
...В воскресенье к людям обратился Палач. Люди, вжавшись в кресла, замерли в оцепенении. Каждое слово било наотмашь:
"Власть, которая мне дана, - только маленькая часть власти тех, кто на этой земле насилует людей! Моя сила принадлежит не мне, а властям предержащим!.. Когда я убиваю - убивают они, моими руками. Они властвуют над страной. Бандюги, воры, нищие, пропойцы, те, кто на заре столетия захватил власть, учинил для нации дьявольское кровопускание, уничтожил лучших людей и сколотил лагерные загоны. Свой собственный революционный разбой низкорослые, недоучившиеся вожди-ублюдки переложили на мои плечи! Крикливые, картавые параноики давили людей как вшей во имя власти. Сегодня наша власть притворяется созидающей, но она ничего не изменяет, а только уничтожает... Люди больше не захотели иметь детей, они, пусть неосознанно, выбрали смерть для себя и своего народа. Потому что их нынешняя жизнь уничтожает последние, чудом уцелевшие мозги, порождая даунов, олигофренов, маньяков, пропойц, проституток, выбрасывающих своих детей в мусорные баки!.."
Палач - Александр Абдулов - блестяще играл главную роль в новом спектакле театра "Ленком" под названием "Плач палача". Публика невольно примеряла эти слова, боясь признаться даже себе, на "текущий политический момент". В Россию возвращался политический театр.
Шутам и палачам всегда дозволено говорить больше, чем политикам или народу. Но важно не только произнести - важно быть услышанным. Политическая публицистика умерла. Смелые обличительные речи политиков никого не убеждают - вовсе не потому, что все хорошо и нечего обличать. Политический манифест, политический памфлет, политическое обличение с театральных подмостков почему-то звучало во сто крат убедительнее.
Россия после долгих лет принудительного молчания, намеков и полунамеков, кухонных политических манифестаций пережила период предельно жесткого обличения собственной истории. Свобода слова долго заменяла нам все прочие свободы. Потом крамольные слова истерлись в порошок, утратили обаяние отчаянного поступка - какая доблесть обличать, если это не запрещено.
Мы уже стали забывать, что это такое - называть вещи своими именами. Проговаривать боль, обиду, отчаяние, которое охватывает нас при взгляде на реальность. Россия стала гораздо свободнее, но дистанция между народом и властью не стала меньше. Не стала меньше зависть бедных к богатым. Заметьте - зависть затаенная, не имеющая возможности агрессивного выхода.
Со сцены самого популярного театра столицы звучали слова, которые люди давно хотели услышать. Не факт, что у людей хватило духу распространить сказанное и на себя. Власть плоха, но ведь и мы не лучше. Жизнь налаживается, но вокруг еще столько цинизма и варварства.
В России, как нигде, была сильна мода на политический театр. Так начинались легендарные "Современник" и "Таганка". Политические спектакли на реальной сцене истории на время заслонили эту моду. Теперь она возвращается. Возможно, нам снова хочется слышать горькую правду -- как электрошок, как лекарство от успокоенности.
...Палач уходил. Его слова звучали как приговор:
"Бы-ы-ыдло!
Нелюди-и-и!
Вы покорились бесноватым ворюгам и слащавым вурдалакам, которые питаются вашим мясом!
Очнитесь, недоумки!..
Вы теряете свою Землю, свою Память и Веру!
Не обрывайте последнюю нить своего державного достоинства!
...Наслаждайтесь! Пускайте слюни. Вам будут петь сладкоголосые гермафродиты! Терпите и наслаждайтесь своим терпением!
Не думайте ни о чем и никогда! Терпите и наслаждайтесь!..
На-а-сла-а-ждай-й-тесь!.."
Марина Давыдова
Не горюй!
Марк Захаров поставил в "Ленкоме" спектакль "Плач палача"
С тех пор как умер изобретательный перекройщик чужих сюжетов, остроумный и верный соратник Захарова Григорий Горин, худрук "Ленкома" стал сам себе перекройщиком. Для "Плача палача" он изготовил шитую разноцветными (чаще все же белыми) нитками композицию из двух пьес - "Эвридики" Жана Ануя и "Ночного разговора" Фридриха Дюрренматта. В получившейся в результате кройки и шитья инвективе объектом обличения оказался не конкретный общественно-политический порок, а устройство жизни как таковое. Марк Захаров по-прежнему считает, что так жить нельзя.
Представим себе невероятное. Марк Захаров родился не в совдепии, а в какой-нибудь из стран процветающего (вариант - загнивающего) Запада. Лучше всего в Америке. Еще лучше в Нью-Йорке. Что бы он там делал? Кем бы он там стал? Думаю, он ставил бы мюзиклы на Бродвее. Наверняка был бы жутко знаменит. Вряд ли писал бы в New York Times свои заметки о том, как обустроить американскую театральную систему. Вряд ли вступал бы в какую-нибудь партию, а потом выступал из нее, публично сжигая билет. Вряд ли предлагал бы заменить диктатуру пролетариата (или, скажем, диктатуру масс-медиа) диктатурой совести. Но Марк Захаров родился в эсэсэсэрии, где художнику было прямо-таки неприлично стоять в стороне от общественных проблем, не думать о судьбах родины и не вступать в сложные садомазохистские и льстиво-фрондерские отношения с властями. И Марк Захаров вступал - обличал, намекал, держал фигу в кармане, боролся за хорошую советскую власть, чистил себя под Лениным, а потом призывал поскорее вынести его из Мавзолея, хотя всем было абсолютно ясно, что этого самого Ленина он (как и большая часть страны) видал в гробу в белых тапочках - других забот навалом. А ведь Богом и судьбой и ему были уготованы совсем иная миссия и иная роль.
Есть целая армия критиков, после каждой очередной премьеры мастера хватающихся за сердце и стенающих: "Ах, это не искусство, а коммерция. Не спектакль, а шоу". Ну, шоу. Зато какое! Этот агрессивный, сразу же берущий в полон зрительный зал стиль давно стал ленкомовским тавром, равносильным знаку качества. И поставить это тавро в коммерческом театре больше не на что - у всех имитаторов Захарова кишка тонка. Он зрелищных дел мастер, ремесленник милостью Божьей, а ведь словосочетание "высокое ремесло" применительно к шоу - не антоним, а, напротив, синоним таланта. Таких ремесленников (не только у нас - повсеместно) много-много меньше, чем артхаусных изготовителей малотиражного театрального продукта. Ну при чем тут, спрашивается, судьбы родины? Ан нет. Время от времени с худруком "Ленкома" случаются приступы общественно-политической озабоченности. Время от времени он хочет поставить что-нибудь как "настоящий художник", в том понимании этих слов, которое навязала ему зазеркальная советская действительность.
"Плач палача" - очередной такой не ко времени случившийся приступ. В двух словах - сюжет спектакля. В начале идет коротенькая пьеса (точнее, радиопьеса) Дюрренматта (1952) о том, как в дом некоего оппозиционного писателя-журналиста нагрянул Палач (он же киллер). Заказали ему писателя власти предержащие. Слово за слово - и Палач обнаруживает вдруг удивительное понимание того, как скверно устроена жизнь. Собственно, он знает про эту жизнь гораздо лучше писателя, просто не рыпается - приспособился и слился со средой. Изложив свое жизненное кредо и попутно обличив все, что попалось на глаза и пришло на ум, Палач производит обещанный выстрел. Мгновение - и зрители вслед за героями попадают в пространство другой пьесы, кстати, написанной десятилетием раньше, - "Эвридики" Жана Ануя. Писателю дарована еще одна жизнь. Теперь он в образе модернизированного французским интеллектуалом Орфея попытается узнать, что такое настоящая любовь, переживет разочарование, погрязнет в тенетах пошлости, потеряет возлюбленную, отправится за ней в преисподнюю, опять потеряет и т. д. Иными словами, он в очередной раз потерпит крах иллюзий, а Палач, явно представительствующий здесь от потусторонних сил, в финале вновь произнесет обвинительную речь, направленную против всего плохого и адресованную непосредственно в зал, где это самое плохое в частности и сосредоточено. Так жить нельзя. И сяк тоже нельзя. И не очень понятно, как можно. А сволочей вокруг пруд пруди. Страну разворовали. Во власть лезут. Солнечная система устроена плохо. Быдло вы все, недоумки. Расселись тут. Так вас растак. Дык, елы-палы. Ну, в таком, в общем, духе.
В спектакле есть две безусловные удачи. Во-первых, потрясающая сценография Олега Шейнциса. Действие "Ночного разговора" происходит на затянутой черным бархатом авансцене, а после выстрела перед нами распахивается пространство ослепительного белого вокзала с высокими сводами - он здесь и пастернаковский несгораемый ящик земных встреч, и место запредельной встречи. Во-вторых, виртуозная работа Александра Абдулова, играющего Палача. Кого и за что клеймит этот пародийный Мефистофель - Бог весть, но делает он это столь мощно, что становится совершенно ясно - перед тобой артист трагической стати и шекспировского масштаба. Рядом с таким Абдуловым совершенно меркнет фактурный и обаятельный герой-любовник Александр Лазарев (Писатель-Орфей), кажется скучным и однообразным любимец публики Леонид Броневой (отец Орфея). И видно, что роль эта для Абдулова - как детская распашонка для большого мужчины. Какой-то совсем уж убогий вариант Петра Верховенского, сыгранного когда-то артистом в "Диктатуре совести".
Бьюсь об заклад, что "Плач палача" не конъюнктурное (коим была означенная "Диктатура"), а личное и предельно искреннее высказывание. Спровоцирована эта искренность не только пониманием "нет, ребята, все не так" (а когда и где было так?), но и спецификой нынешней ситуации. Ведь по сравнению с советскими (власть то и дело гнобила) и даже ранними постсоветскими (власть любила и звала в Президентский совет) временами обстоятельства жизни радикально изменились (власть стала абсолютно ко всему равнодушна - обкричись, тебя никто не услышит). И это равнодушие власти создает для так и не выпавшего из старой патерналистской парадигмы режиссера еще больший дискомфорт, чем ее навязчивая или заботливая опека. "Ну обратите на меня внимание. Возмутитесь хотя бы! Вот он я!" - словно бы кричит маэстро, от волнения путая социальные проблемы с метафизическими, путаясь в метафизических, захлебываясь в социальной неразберихе (кто там разворовывает страну? уж не тот ли, кто указан в программке в качестве спонсора?), идентифицируя себя с Орфеем, но почему-то вкладывая все свои сокровенные мысли в уста Палача.
Хочется подойти к Захарову и сказать: Марк Анатольевич, если доброхоты будут рассказывать вам, как глубоко перепахал их обличительный пафос вашего преставления, не верьте им. Верьте своему ремеслу и своему таланту. Ведь социальные аллюзии были всегда наиболее эффектны и удачны в самых асоциальных ваших работах вроде "Юноны" и "Авось". Сколь бы ни был громок ваш обличительный плач, его все равно не услышат. Ни там, наверху, ни в публике, которая и прежде-то ходила к вам за качественным театральным продуктом, а вовсе не за порцией социального пафоса. Нынче и подавно. Про "так жить нельзя", если преодолеть рвотный рефлекс, можно теперь Андрея Караулова в телевизоре послушать. А театральная Москва давно уже слезам не верит. Особенно если плачет Палач.
Газета, 2 июня 2003 года
Артур Соломонов
Смейся, палач
Марк Захаров выпустил премьеру спектакля "Плач палача". В спектакль вошли тексты Фридриха Дюрренматта и Жана Ануя, а главные роли исполнили Александр Абдулов, Мария Миронова и Александр Лазарев-младший.
Сюжет: в комнату писателя (Александр Лазарев), без устали критикующего власть, врывается через окно киллер (Александр Абдулов). Между ними разгорается интеллектуальный спор. Писатель не без помощи киллера убивает себя. Потом писателю даруют жизнь, и он пытается прожить ее вне политики (не лезет больше 'в яму с дерьмом и правительственной мочой'). Только любовь и чистое искусство.
Марк Захаров (его спектакли 'Доходное место' и 'Банкет' снимали в советское время власть имущие, а потом он сам совершил 'хождение во власть', за которое его попрекали все кому не лень) в 'Плаче палача' показывает двух художников. Один не видит ничего кроме политики, другой - ничего кроме искусства. И любви. И тот и другой терпят фиаско.
Задачи Марка Захарова в новой премьере, похоже, таковы: показать молодых ленкомовских актеров Марию Миронову и Александра Лазарева в главных ролях, закрепить их успех и любовь к ним публики. Дать одну из центральных ролей юбиляру Александру Абдулову. Сшить вместе две пьесы, чтобы можно было вольно обращаться с лоскутками-эпизодами, и добавить свои, не сегодня заготовленные куски ткани в этот 'костюм'.
Смена великолепных декораций Олега Шейнциса означает, что одна пьеса завершилась и началась другая. Выстрел, громовой удар - и черная комнатушка скукоживается, тумбочка стремительно утекает вправо, и перед нами ослепительно белое здание вокзала. Эту внезапно обрушившуюся белизну можно трактовать как угодно. Тем более что из сюжета политического мы переносимся в мистический.
Глубоких мыслей тут - думай - не хочу. О взаимоотношении палача и жертвы, их взаимозаменяемости, об их общей работе. О всех перипетиях, что с любовью связаны: измена, власть прошлого, любовь к тобой созданному образу, а не реальному существу. О выборе художника. Каких идей тут только нет. Но в театре важны не слова, а порядок слов.
Быстрая смена эпизодов. Недосказанность. Противоречивость как одна из художественных задач. Элементы шоу в драматическом спектакле. Они в театре Захарова уже никого не удивляют. Только радуют.
Но что касается идей, откровенной публицистики... Это голоса издалека. Парадокс: чем настойчивее меня стараются убедить, что попали в нерв времени, тем сильнее чувство, что либо этот самый нерв у каждого свой, либо меня сознательно кормят остывшей кашей. Хотя что я говорю: все слова, который Абдулов и Лазарев произносят, прямо про нас. И о засилье криминала, и о том, что разбой у нас стал нормой, и о том, что сыщики и преступники - одна команда...
'Ленком', который называют модным, вдруг занялся делом, которое давно из моды вышло: прямолинейным бичеванием общественных пороков. Однако, минут двадцать покритиковав день сегодняшний, создатели спектакля без предупреждения переносят нас в область мифа, вечной любви и непреходящих проблем. То есть совершается прыжок из актуального в вечное. От 'вечного' представительствуют влюбленные - Мария Миронова и Александр Лазарев. Абстрактная (в смысле, не складывающая с историю, не 'вкрученная' в жизнь персонажей) критика современной России переходит в абстрактную историю любви. Кроме красавицы и красавца, роли которых строятся из эффектных поз вперемежку с многозначительными монологами, на сцене нет ничего. Вот и вся любовь.
А в финале Абдулов выходит на авансцену и поет-орет: 'Быдло, нелюди, вы покорились бессовестным ворюгам... Вы теряете свою землю'. И так далее. Те, кого назвали быдлом, с восторгом принимают эту пощечину. И даже готовы подставить другую щеку: это щекочет нервы. Так сказать, пощечина общественному вкусу в рамках этого вкуса.
Или это ирония? По кому плачет палач? По себе и по стране? А форма этого плача - действительно актуальна? Почему сведены две пьесы? Только чтобы разбавить политическую линию лирической? Неужели Марка Захарова устраивает, как играют Мария Миронова и Александр Лазарев? Или он думает, что это устроит зрителей? Странно, что все эти вопросы приходится задавать одному из самых умных и по-хорошему расчетливых режиссеров Москвы.
Русский курьер, 2 июня 2003 года
Елена Ямпольская
Обыкновенное чудо
"Плач палача". Фантазия на темы Фридриха Дюрренматта и Жана Ануя. Театр "Ленком". Постановка Марка Захарова, сценограф – Олег Шейнцис, костюмы Марии Даниловой, композитор – Сергей Рудницкий
Захаров выпускает теперь спектакли не часто и не редко, а, как положено слегка утомленному мэтру, через сезон. Это позволяет установить для публики оптимальный режим ожидания – не лихорадочный, но и не расслабленный, а терпеливо предвкушающий. Премьера с личным клеймом мастера – made by Zaharov – событие сразу и художественное, и общественное. В зале "Ленкома" царит атмосфера особой избранности, везения, жизненного успеха (меня пригласили, следовательно, я существую), так что каждый зритель набирает в росте в среднем полголовы, горделиво неся свою причастность к большому, но в то же время строго элитарному празднику.
"Плач палача" собрал в минувший субботний вечер множество стильных мужчин и красивых девушек бизнес-светского разлива. Что касается VIP-гостей, мною лично были замечены Александр Ширвиндт, Геннадий Хазанов, старший Сенкевич, Сергей Соловьев, Михаил Жванецкий и Сергей Миронов, чье прибытие к служебному подъезду "Ленкома" сопровождалось яростным воплем гаишника: "Там мерсюк стоит, убери его на х..!". Трогательная чета Лазарев – Немоляева принадлежала к числу визитеров домашних, можно сказать, семейных, потому как мама и папа пришли поболеть за Александра-младшего и (что поразительно) принесли ему аж два букета...
Присутствие спикера Совета федерации не на исторической родине, где вся президентская рать запускала фейерверки, а в древней русской столице, на почти что оппозиционном спектакле, честно сказать, озадачило. Неужели?.. Хотя нет, вряд ли... А впрочем... Так рождается политическая сплетня.
"Плач палача" не может быть отнесен к вершинам захаровского творчества, это чудо именно из разряда обыкновенных. То есть обыкновенных для Захарова. Во всем чувствуется знакомая уверенная рука: горящее пальто на Абдулове, воздушный шарик со свечкой внутри, автоматная очередь, удары звука, от которых раскалываются колосники и черепушки... – узнаю, узнаю брата Колю.
Однако вот что интересно: в "Палаче..." Захаров, впервые кажется, радикально преодолел собственную лояльность к текущей российской власти. Cсылки на радиопьесу Дюрренматта "Ночной разговор" (1952), а также на гражданскую позицию Жана Ануя интересуют исключительно специалистов, в заблуждение же не вводят решительно никого, – слишком много здесь прямых аналогий и общеизвестных истин, лишний раз брошенных в лицо залу. По уровню публицистичности "Плач палача" можно сравнить разве что с картиной "Убить дракона", вот только Александр Абдулов уже окончательно перерос возраст Ланцелота, уступив амплуа младшему Лазареву. Теперь Лазарев не столько Ланцелот, правда, сколько подопытный медведь, а Абдулов перешел на роль любознательного чернокнижника, экспериментатора, мать его, который особо изощренно измывается над теми, кто ему приглянулся.
Спектакль открывается, хоть и абсурдной, но вполне бытовой дюрренматтовской ситуацией: к молодому журналисту, правдолюбцу и правдоборцу, среди ночи вламывается профессиональный киллер. Человек спокойный, зрелый, рассудительный, одновременно косноязычный и красноречивый (такими бывают водилы, пообтесавшиеся рядом с интеллигентным хозяином). Задача поставлена не просто всадить клиенту пулю в лоб, но оформить дело как бытовое самоубийство, для чего палач должен наладить контакт с жертвой, убедить, охмурить, побрататься и, наконец, вложить револьвер в добровольно протянутую руку. Вся прелюдия – от звона оконных стекол до выстрела, длится минут десять-пятнадцать, но и за это время успеваешь осознать, в какого огромного актера превратился Абдулов с тех пор, как лишился своей миловидности, и, забросив к чертовой бабушке плейбойство, сам стал похож на черта – в смысле адской энергетики и дьявольского обаяния. Залом он владеет виртуозно: ситуация кошмарная, а зритель хихикает. Или, наоборот, от будничного, почти не интонированного текста холодок бежит за ворот...
Александр Гаврилович перешагнул границу миров и ушел в запределье. Марку Анатольевичу того и надо. Ибо сразу после журналистского самоубийства, выясняется, что киллер – не просто ветеран карательных органов, но как минимум Воланд, Черный человек (хотя порой в светлом плаще), всадник смерти и сам воплощенная смерть. Тот, кто Вечно Хочет Зла и Вечно Совершает Благо. А именно – предоставляет журналисту еще одну попытку. А потом еще одну. И еще. Терпение палача бесконечно, жестокое его великодушие не знает пределов.
Герой Лазарева очнулся в белом зале ожидания, залитом бестелесным умиротворяющим светом. Здесь поезда всех направлений прибывают из покоя и увозят в покой. Европейская провинция – пресловутый рай на земле. Теперь журналиста зовут Орфей, он играет на скрипке, сопровождает старика-отца (смешной и прелестный Леонид Броневой) и встречает на вокзале свою Эвридику – Марию Миронову. Вместо политики Орфеем управляет любовь, но и туда он бросается с одержимостью недоразвитого максималиста. В прежней жизни он требовал совершенного общества, в новой – совершенную женщину. Ни то, ни другое природой не предусмотрено. Эвридика гибнет в автокатастрофе, Орфей спускается за ней в ад, устраивает гнусную разборку и предает. Так устроен мир: женщина прощает мужчине все, он ей – ничего. В мужских мозгах много всякого хлама, который застит глаза любви: ревность, тщеславие, себялюбие, принцип...
Лазарев и Миронова проводят на сцене вдвоем довольно много времени. Меня как для зрителя это, честно говоря, напрягало, ибо представители славных актерских династий сами по себе величины некрупные (ну извините, уж как есть) и игрой своей до глубины души не потрясают. Миронова, правда, заметно выросла в профессиональном плане (надо ей только как-то разрабатывать хрипловатый, маловыразительный голос), да вдобавок обнаруживает трогательное сходство с бабушкой, папой и почему-то с Александрой Захаровой. Относительно Лазарева... Не знаю. Обижать не хочу, восхищаться не вижу повода. Актер фактурный, любительский. Мне, видимо, оценить его не дано.
"Плач палача" без малого совершенен. Придирки возможны исключительно по пустякам. Ну, палач не жмурится, получив в физиономию стакан водки. Мы-то знаем, что на сцене не водка – вода, но хотелось бы правдоподобия. Сорок градусов щиплются ой-ой-ой...
Ну, Эвридика абсолютно не реагирует на самоубийство своего бывшего любовника. До смешного индифферентна, будто это жук нагадил...
Ну название, на мой взгляд, не очень удачное. П-Л-А-Ч-П-А-Л-А-Ч-А – все буквы сливаются. А на слух вообще не различишь – то ли плач палача, то ли плащ полоща...
Некоторое раздвоение, которое произойдет в спектакле к финалу, в разряд недостатков записать нельзя – все-таки два драматургических источника, две самостоятельные темы. Пока Орфей в очередной уже раз пытается наладить счастье с Эвридикой, его потусторонний покровитель отдается социальному пафосу и обещает самолично посносить нам головы, за все, что мы натворили и позволили натворить. То есть масштаб творящихся в стране безобразий даже дьявола приводит в праведную ярость. "Быдло, – ласково обращается Абдулов к залу, – нелюди, вы покорились бесноватым ворюгам... Очнитесь, недоумки...". Оркестр играет, зрители хлопают. Публику легонько отхлестали по щекам. Она осталась очень довольна.
Вечерний клуб, 22.05.03
Мария Львова
КАЗНИТЬ. НЕЛЬЗЯ ПОМИЛОВАТЬ.
Самое прекрасное в "Плаче палача" - это декорация. Вообще, такое невозможно, кажется, ни в одном театре Москвы. Тесная черная комнатка мгновенно превращается в огромный, ослепительно белый вокзал. Что-то опускается, что-то уплывает, что-то взметывается - и ничего не скрипнет, не зацепится. Сложнейшая, массивная деревянная конструкция с арками, балками, фонариками, окнами освещается так, что от восхищения горло стискивает. Свет постепенно, шаг за шагом наступает из непомерной глубины сцены, раскрывая какое-то нездешнее пространство, играющее даже само по себе, без актеров. Недаром грандиозный Олег Шейнцис в программке поименован как режиссер-сценограф.
Главного героя истории Марк Захаров придумал сам. Вытянул его, как содержимое мозговой косточки, из радиопьесы швейцарца Дюрренматта "Ночной разговор", сочинил заново и впустил в сюжет пьесы Жана Ануя "Эвридика". Получилась мрачная, жесткая притча, которую публика воспринимает с привычным для "Ленкома" ликованием. Несмотря на то, что эту самую публику кроют и грубыми словами, и нешуточной автоматной очередью. Но об этом ниже.
Суть спектакля пересказать непросто. Его основная составляющая - воля (как сейчас говорят, креативная) режиссера. Им написана даже немалая часть текста, в том числе программные гневные монологи. А оба исходные драматургические произведения практически вывернуты наизнанку и подверстаны к замыслу сочинителя спектакля. Юные и чистые влюбленные Ануя превращены в прожженных и циничных, неинтересных современников, ограниченный и жалкий чиновник-убийца из "Ночного разговора" -в напористого спецназовца с "Калашниковым" наперевес.
На переднем плане - палач. Страдающий, мятущийся, ищущий, полный социального пафоса. И всесильный. Этакая демонически-романтическая фигура. Александр Абдулов (на следующей неделе - 29 мая - празднующий свое пятидесятилетие) напоминает постаревшего Медведя из "Обыкновенного чуда": тот же мальчишеский максимализм, ярость, нежность и непобедимое обаяние. Персонаж Александра Лазарева - оппонент и подопытный палача, мягкотелый Писатель, он же Орфей. Покорно умирает, воскресает, играет на скрипке, влюбляется, радуется жизни, забывает и вспоминает, и все это под чутким руководством своего убийцы.
В финале, уже за пределами земной жизни, Орфей воссоединяется с возлюбленной Эвридикой (Мария Миронова почему-то играет ее если и не настоящей проституткой, то, по крайней мере, путаной-дилетанткой), а его спаситель-палач под оркестр и хор исполняет обличительную арию, посвященную толпе: "Быдло, нелюди! Вы покорились слащавым вурдалакам...".
В общем, безвольны мы, подчинены произволу властей и тупых идолов. За это нас надо казнить. Как положено - с подрагивающим дулом автомата, отдачей в плечо и звякающими об пол гильзами. Стреляет Абдулов, похоже, по-настоящему. Только что патроны холостые.
Фото:
- "Плач Палача" на темы Фридриха Дюрренматта и Жана Ануя. Постановка Марка Захарова. Театр "Ленком"
Время МН, 31 мая 2003
Ирина Корнеева
Сплошная мистификация
Сегодня в "Ленкоме" премьера спектакля Марка Захарова "Плач палача"
В театре к нему отношение особое.
Сначала там тщательно подбирали название — хотели озаглавить "Метаморфозами", но в репертуаре уже есть "Мистификация", и путаницы постарались избежать. Потом, прежде чем сыграть официальную премьеру, дали чуть больше предварительных прогонов на публике, и гораздо раньше, чем обычно. В пьесе, составленной Марком Захаровым (хоть это авторство скромно нигде и не обозначено) из "Ночного разговора" Дюрренматта и "Эвридики" Ануя, худрук излил все наболевшее. Судя по результату, на душе у человека, одной мизансценой способного поднять настроение публики на небывалую высоту, в момент написания пьесы было скверно.
Марка Захарова в "Плаче палача" вы не узнаете. Нет, внешне фирменный стиль соблюден. Он будет смешивать глубокую философию с безрассудной любовью и сделает это столь искусно, что не сразу и заметишь, где кончается первая и начинается вторая. В интеллектуальную драму поместит трагедию маленького человечка, столкнет личность с историей и — никого не оставит в победителях. Задастся вопросом "Что понимать под смертью?" и наглядно покажет, как можно убить одним взглядом. Расскажет, что за любимой женщиной мужчина готов буквально спуститься в ад, но только не простить ей былых грехов. И объяснит, почему за правду умирать очень страшно, а за любимую — тоже страшно, но сделать это хочется поскорее... Он обрушит каскад эмоций, испугает зрителя взрывающимися гранатами и пулеметными очередями; усладит слух музыкой и порадует глаз декорациями Олега Шейнциса, в которых не то что играть — просто сидеть одно удовольствие. Но в "Плаче палача" Марк Захаров выступит в ушедшем сейчас из театра жанре публицистики.
К журналисту, обличавшему власть, домой является киллер. Журналист кричит, киллер смеется — он прекрасно знает, что никто в этом городе не придет на помощь, хоть всю ночь ори. Но журналист ему нравится, и палач отбирает у него не жизнь, а память. Дает ему новое имя — Орфей, посылает ему его Эвридику, занимает все его мысли любовью и отшибает все, что было связано с политикой. Но сам из палача перевоплощается в злой рок и начинает терзаться: кто же теперь выведет сограждан из спокойного безразличия?
Главным обличителем общества, будящим самосознание спящих масс, выступает Александр Абдулов — Палач. Журналиста играет Александр Лазарев, его возлюбленную Эвридику — Мария Миронова (последняя хороша в спектакле необыкновенно). События будут меняться, как кинокадры. И не так важно, чем они закончатся. Тем, что в финале Александр Абдулов на авансцене будет выкрикивать в тишину зала: "Быдло! Насладитесь своим терпением!". Или тем, что тот же зал взорвется аплодисментами Марку Захарову.
Московский Комсомолец, 28.05.2003
Марина РАЙКИНА
Палачи тоже плачут
В “Ленкоме” построили шикарный ад
Киллер в черной маске разбивает окно. Влезает в черную комнату. Человек в черной комнате — журналист — пугается и дрожит. Однако перед лицом смерти и палач, и его жертва ведут себя весьма странно. Палач умоляет жертву застрелиться, жалуется на жизнь и тяготы ремесла. Вместе они распивают поллитровку за упокой души. И... выстрел.
Так начнется “Плач палача” — премьера, которую 31 мая сыграют в “Ленкоме”. Обозреватель “МК” первым увидел это необычное и ни на что не похожее зрелище.
Вообще-то такой пьесы нет. Марк Захаров, как селекционер, скрестил на театральной почве старую радиопьесу Дюрренматта “Ночной разговор” и пьесу Ануя “Эвридика”. Назвал все это “Метаморфозы”, впоследствии ставшие “Плачем палача”.
Непохожесть начинается с самого начала. Избалованная ленкомовская публика удивится: где роскошные декорации? где громкая музыка? и яркий свет? Кругом чернота и двое — Александр Абдулов (палач) и Александр Лазарев (журналист) — ведут разговор. Бесконечно всплывает слово “смерть”, и хочется спросить: где жизнеутверждающее начало, господа? В черной комнате его, этого самого начала, как черную кошку, — не найти. Напротив — до боли знакомый текст про разворованную страну, проворовавшуюся власть и так далее. В таком российском контексте как избавление и благо звучит пистолетный выстрел и...
Черный занавес, до этого обозначавший стены комнаты, взлетает и открывает белое пространство. Настолько белое, что, кажется, видны его голубые прожилки. Белый вокзал, как с открытки XIX века. И только холодный свет, которым залиты тонкие изящные колонны, говорит о потустороннем характере данного пространства. Опять же, все как один здесь в белых одеждах. С учетом грянувшего выстрела в черной части спектакля можно предположить, что перед нами — сон, мечта... А может быть, ад? Если и ад, то очень шикарный, но с ужасной жизнью. Тем более что застрелившегося журналиста на вокзале зовут Орфей, как известно, спустившийся в ад.
У него в руках скрипка, и на ее звуки приходит... Ну кто может явиться на зов Орфея? Конечно же, Эвридика — Маша Миронова. Миф о влюбленном певце, спустившемся за возлюбленной в ад, разворачивается в белом вокзальном пространстве со всей мощью.
— Он твой любовник?
— Нет... Но...
— Ты с ним спала целый год?
В общем, как вы поняли, высокие отношения у этой парочки.
В “Плаче палача” у Захарова такая любовь, какой, пожалуй, не было прежде. Смесь очень высокого и крайне низкого. Белое на черном и черное, которое пачкает белое. И свобода, максимальная степень свободы в обращении с текстом, в построении мизансцен, перетекание реального в ирреальное. Свобода взрослого Захарова граничит с элегантным безрассудством и мальчишеской беспечностью. Какая возникает только при стремительном, безоглядном на окружающий мир и общественное мнение беге. Если учесть, что он подзвучен отвязно-расслабленным джазом начала века, то к стремительности прибавляется кайф.
Ленкомовский забег явно удался по всем статьям. Взять актерский ансамбль — очень точные назначения на роли. Александра Абдулова в роли палача таким прежде никто не видел. Он усталый философ, большой спец в природе человечков и их слабостей, на которых играет как Паганини на скрипке. Хотя скрипка — в руках Александра Лазарева, и его игра, не на инструменте, а с партнерами, прежде всего — смесь нежности, мужественности и страстности. Вот такой он, Орфей, рядом с которым Эвридика Маши Мироновой — глуповатое, трогательное существо, перепутавшее любовь с женским расчетом и заплатившее за эту ошибку очень высокую цену.
Из стариков на сцене лишь Леонид Броневой. Роль небольшая, он играет папу Орфея, оставаясь лидером стиля ироничного минимализма. Остальные роли в спектакле — мать Эвридики, ее подруги, вокзальная буфетчица — изящные миниатюры большого белого полотна, которое, с одной стороны, — обо всем, а с другой — оставляет множество отточий и вопросов. Например, такой:
Любовь — это сладостная клизма?
Вечерняя Москва, 02.06.2003
Наталия КОЛЕСОВА
ДЕМОН СТАВИТ НА "ЗЕРО".
В субботу в "Ленкоме" показали новую премьеру
Спектакль свой "Плач палача" Марк Захаров сначала хотел назвать "Метаморфозы". В качестве материала для эксперимента и последующих трансформаций, отвечающего его внутренним задачам, режиссер выбрал радиопьесу Ф. Дюрренматта "Ночной разговор" и "Эвридику" Ж. Ануя. Тщательно и коварно перемешал, словно алхимик, добавил шока и света, оттеняющих сюжетные линии и неожиданные повороты, вывел на авансцену звезд - Александра Абдулова, Александра Лазарева, Марию Миронову и Леонида Броневого. Спектакль, впервые сыгранный перед зрителем, имел у публики, несмотря на жесткость темы, какой-то нереальный успех.
В сущности, этот рискованный опыт - проявление азарта, не оставляющего Марка Захарова и в зрелые годы. К тому же - щедрый подарок к 50-летнему юбилею одному из любимых актеров - Александру Абдулову. Он же, играющий Палача и Дьявола, то есть два воплощения неумолимой смерти, остается и в пятьдесят полным энтузиазма, бесконечно рискующим мальчишкой. Сначала его герой появляется из окна в каморке радикального писателя (Александр Лазарев), чтобы привести в исполнение смертный приговор. Так полагается в некоем тоталитарном государстве, описанном в пьесе Дюрренматга. А потом палача одолевает жалость, он дарит писателю новую жизнь - через смерть. В этой другой жизни писатель станет музыкантом, получит имя Орфей и найдет женщину, которую полюбит, по имени Эвридика (Мария Миронова).
Как происходит переход в другую жизнь? (На этой грани мы вслед за героями перемещаемся из текста Дюрренматга в пьесу Ануя). Все заинтригованы, а вот что придумал Марк Захаров. И он не был бы Захаровым, а художник Олег Шейнцис - Шейнцисом, если бы это выглядело иначе. Черная каморка рушится, стены уплывают, в глаза бьет ослепительный свет, за которым не сразу видны высокие своды и окна европейского вокзала. В восприятии режиссера и художника это вокзал мечты - стерильный, белоснежный, нереальный. И люди там - отец Орфея (Леонид Броневой), гастролирующая труппа, - одеты художницей Марией Даниловой в элегантно-курортные костюмы начала прошлого века.
В этом изысканном и богатом антураже назревает главный конфликт спектакля. Обретя возлюбленную, Орфей не выдерживает испытания. Быт и пошлость вытесняют любовь. Мучимый ревностью к ее прошлой жизни провинциальной актрисы, не отягощенной моральными обязательствами, Орфей оказывается недостоин сам себя. Палач - воплощение и орудие рока - стер при превращении писателя в Орфея его память, но тень прошлого не отпускает героя. Когда Эвридика погибает в автокатастрофе и у него, как в античной легенде, появляется шанс вернуть возлюбленную, Орфей теряет ее вновь, потому что не верит ей, а не потому что оборачивается в неподходящий момент. Благородство и великодушие оказываются для него непосильной ношей. Но позже, прорвавшись к собственной памяти (вот сила современного взгляда на старые мифы), он все же находит в себе силы пожертвовать жизнью во имя любви.
Находясь в плену пафоса античной трагедии и теряясь от сложности выбора, перед которым ставит своих персонажей в "пограничной ситуации" писатель-экзистенциалист, молодые герои спектакля не всегда находят верную интонацию.Александру Лазареву порой не хватает страсти (а мы знаем, он на нее способен), от Марии Мироновой ожидаешь большей свободы.
А вот Александр Абдулов вызывает противоречивые и сильные чувства гротескной безудержностью в образе палача-профессионала, неотразимым высокомерием и состраданием в роли искусителя-демона. Черный костюм - спецодежду дезактиватора он сменяет на белый плащ и шляпу. Абдулов и Захаров не могут отказать себе в недешевых эффектах - тогда Дьявол появляется, весь объятый пламенем, невозмутимо-буднично продолжая монолог. Это знаменитый ленкомовский "фантастический реализм".
И порой лицо героев Абдулова озаряет нездешняя юношеская улыбка - отсвет его прошлой жизни. Почему? Зачем? Просто чтобы помнили: есть актер, есть характер, а еще есть - человек. И, пожалуй, именно от лица этого человека, живущего в наше время, в этой самой стране, одной жизнью с этим народом и правительством, которых, несмотря на демократические лукавства, не выбирают, и выкрикивает Александр Абдулов в микрофон свой последний, жаркий, отчаянный, обличительный монолог. И если кому-то станет от этого страшно и неловко, значит, цель театра достигнута. По-моему, незадолго до собственного юбилея Марк Захаров вывел свою формулу жизни, смерти и искусства: не развлекать, не шокировать, а тревожить и опалять душу.
газета.ru, 4 июня 2003
Ирина Николаева
Шоу палача-юбиляра
«Плач палача» в Ленкоме – Марк Захаров обличил вурдалаков и ворюг к юбилею Александра Абдулова.
Премьеры в Ленкоме стали редки. С тех пор как умер главный автор этого театра Григорий Горин, Марк Захаров начал испытывать трудности с сюжетами для своих постановок. «Плач палача» рождался натужно. Сначала худрук Ленкома планировал мюзикл, потом драму, но в какой-то момент вдруг взялся за "фантазию в двух частях", которую сам же и скомпилировал из двух очень разных пьес знаменитых европейских драматургов прошлого века – «Ночного разговора» швейцарца Фридриха Дюрренматта и «Эвридики» француза Жана Ануя. Резкий социальный пафос Дюрренматта и мифологическую историю Ануя Захаров проклеил монологами собственного сочинения, неумеренная политическая актуальность которых вызывает оторопь у всех, кому довелось эти тексты выслушать.
Начинается спектакль сценой убийства от Дюррематта. В темную комнату вламывается палач в маске и, потрясая оружием, сообщает о цели своего визита. Юноша в белом дрожит, однако вступает в предсмертную беседу с непрошеным гостем. Слово за слово, недавние враги начинают дружески выпивать и Палач разражается яростным монологом в адрес власть предержащих ублюдков, бандюг и воров и проникается симпатией к жертве. Именно поэтому после смертельного выстрела писатель не исчезает навсегда из повествования, а волею всемогущего Палача, взявшего на себя функции философствующего демона, превращается в Орфея, попадает в другую жизнь, в другую пьесу – в сюжет Жана Ануя. Здесь он влюбляется в истеричную актрису, переживает ее смерть в автокатастрофе, спускается за ней в ад и вновь теряет и ее, и смысл жизни.
Орфея и писателя играет Александр Лазарев, Палача – Александр Абдулов.
Их камерный дуэт, открывавший спектакль и пообещавший было нешуточный политический театр, с течением действия перерос в многофигурную и пафосную композицию, смысл которой к финалу окончательно запутался в перипетиях скучного ануевского сюжета и в громких обличительных монологах, сочиненных лично Марком Захаровым.
Впрочем, надо отдать должное режиссеру: спектакль получился зрелищным, красивым, традиционно громким – начался звоном разбитого стекла, закончился автоматной очередью в зал.
Александр Абдулов, которому ленкомовская премьера пришлась как раз к пятидесятилетию, был прекрасен и убедителен, когда адресовал зрительному залу злобные и оскорбительные реплики. («Вы покорились бесноватым ворюгам и слащавым вурдалакам, которые питаются вашим мясом! Очнитесь, недоумки!» – и все это прямо VIP-персонам, сидящим в первых рядах).
Украсил постановку и Леонид Броневой в эпизодической роли маленького и незадачливого арфиста, которому обед за 12 франков кажется пределом жизненного счастья. Но истинную феерию подарил зрителям «Плача палача» Олег Шейнцис. Главный художник Ленкома за долгие годы работы у Захарова незаметно, но верно преобразовал этот театр из режиссерского в сценографический. То, чем так умеет поражать Ленком, в «Плаче палача» воплотилось сполна. После нескольких минут беседы двух главных героев в черной полутьме пространство сцены в единый миг преобразилось в ослепительный блистательно-белый, образца начала ХХ века железнодорожный вокзал с уходящей вдаль завораживающей перспективой.
Сценография, по сути, и обеспечила череде компилированных Захаровым сцен, в которых наличествовали все фирменные ленкомовские приемы – пальба, треск, пиротехника и фокусы с огнем, – но отсутствовали внятность и суть, некое подобие концепции.
Сильно напрягшись, можно резюмировать, что стерильность и безжизненность сцены-вокзала намекают на некое чистилище, а поочередное пребывание главного героя в двух сюжетах, равно заканчивающихся разочарованием в жизни, свидетельствует о том, что Марк Захаров ставил спектакль о смерти. Но все это, увы, остается лишь на уровне догадок. К тому же режиссерская недоговоренность дополнилась актерской неубедительностью пары молодых героев-любовников. Младшее поколение ленкомовцев – Александр Лазарев и Мария Миронова в «Плаче палача» играют так, что театралу с глазами, ушами и мозгами остается только одно – любоваться элегантным кроем их изысканных костюмов и задаваться риторическим вопросом: отчего Мария Миронова так настойчиво подражает Александре Захаровой? Желанного объединения актерских поколений (а эта цель тоже ставилась худруком Ленкома) у Марка Захарова не получилось, гармонии Дюррематта с Ануем, а также мифологии со злободневностью – тоже. Но премьерную публику это нисколько не расстроило – она получила очередное ленкомовское шоу. Как обычно – качественное и бессмысленное.
Культура, 05.06.2003
Наталия КАМИНСКАЯ
Вопиющий в пустыню
"Плач палача". Театр Ленком
Если нет такой пьесы, посредством которой можно выплеснуть на зрителя всю свою желчь и все свое отчаяние от текущей жизни, эту пьесу надо выдумать. Притом не столь важно, какая драматургия будет каркасом для наращивания сценического "мяса". Главное, что мясо будет жесткое, с горьким вкусом и малоприятным запахом. Так и задумано.
Незадолго до премьеры Марк Захаров говорил, что больше не хочет развлекать публику. "Ленком достаточно напелся и наплясался" Надо понимать, накипело, подкатило к горлу, и пришла пора изрыгнуть.
Под руку попались две пьесы: "Ночной разговор" Ф.Дюрренматта и "Эвридика" Ж.Ануя. Никак не связанные между собой на первый взгляд. И на второй. После увиденного на ленкомовской сцене, думаю, и на третий тоже. Тот факт; что оба автора сочиняли интеллектуальные драмы, пронизанные духом разочарования поствоенной действительностью, что они рассматривали процесс оскудения личности, возможно, и сыграл для М.Захарова роль в выборе именно этого материала. Но только в качестве трамплина или пускового механизма.
Фабула сшивается режиссером (а он - автор инсценировки, беспощадно переписавший обе пьесы с учетом собственных монологических добавок) на толстую живую нитку. Даже на грубый шнурок, швы которого, бьющие в глаза, совершенно не волнуют автора спектакля. Завязка берется от Дюрренматта: к известному писателю-публицисту приходит киллер и после некоего философского диалога убивает свою жертву. Далее уже Орфей Ж.Ануя спускается в мир иной, согласно мифу, за своей Эвридикой. По Захарову же, именно киллер, которому дано патетическое имя палач, отправляет своего писателя на другой свет, где тот, обернувшись Орфеем, проходит с Эвридикой весь путь жертвенной любви. Сам палач оказывается тут же. Он ведет своего избранника Орфея по лабиринтам любовных испытаний, при этом сам, надо понимать, бьется о жизненные дилеммы, доходя до полного осатанения. Главный герой захаровского спектакля - именно палач, а не Орфей и не Эвридика (Мария Миронова), как это было у Ануя.
К чему все это? Отчего фигура палача, которого, впрочем, отменно играет Александр Абдулов, становится центром внимания? Нас должна заинтересовать его психология? Возможно, так оно и случилось бы, если бы эта психология была явлена в спектакле. Но никаких глубин артисту Абдулову режиссером не подарено, эволюции в палаче нет взамен лишь острая непреходящая злость и забавная характерность. Тоща, может быть, писатель Орфей, которого от опасных занятий публицистикой, закончившихся пулей в сердце, перебросили к не менее ответственным и смертельным занятиям любовью, прояснит нам цель режиссерского высказывания?
Похоже, для артиста Александра Лазарева эта задача оказалась посложнее доказательства теоремы Ферма. И похоже, не способности артиста Лазарева тому виной, а то обстоятельство, что захаровская цель лежит совсем в другой плоскости. Боюсь, режиссеру, по большому счету, нет дела до интеллектуальных мучений Ануя, переписавшего античный миф. Ну и пусть Орфей полюбил девушку, жизнь которой опутана пошленькими связями. И пусть его папаша любит музыку лишь как средство для более или менее сытного обеда (Леонид Броневой в этой роли замечательно узнаваем и очень симпатичен). И пусть любовь музыканта продирается сквозь дешевку, пошлятину и убожество окружающей жизни. Все это проброшено, перепутано, склеено и мало мотивировано. Вот парадокс - больше всего времени на сцене пребывает творческая личность (писатель, а затем скрипач), но любимая захаровская тема художника (где ты, шут Балакирев?) едва слышна.
Человека, приученного (самим же Захаровым и приученного) искать в постановке смысловую доминанту, это сакраментальное "про что?" ждут на этот раз в ленкомовском кресле адовы муки. За что ни ухватись, все сыплется сквозь пальцы. Спектакль называется "Плач палача", а палач не плачет. Он ерничает, изрыгает проклятия, горит настоящим красным пламенем, пускает под потолок автоматную очередь. Было у Захарова в процессе долгой работы другое название своему сочинению - "Метаморфозы" Видимо, режиссера мучила мысль о бесконечных превращениях современного человека, о перемещениях его из мира в мир, из ситуации в ситуацию. Вся горечь этих метаморфоз заключена в том, что они не меняют сути.
И тут приходится ступить на опасную с точки зрения нравственности территорию рассуждения. Но М.Захаров сам провоцирует эти рассуждения. Так что не поминайте лихом!
В четвертый раз за последние годы режиссер заступает в своих спектаклях по другую сторону света. При этом в пропорциональном отношении "тот свет" последовательно отвоевывает пространство у "этого" В "Варваре и еретике" игрок Алексей Иванович после своей смерти выходил под занавес в белых одеждах и бросал в зал пронзительные слова. В "Мистификации" миры живых и мертвых перемешивались постоянно, и трудно было разобрать, с кем имеешь дело. В "Шуте Балакиреве" уже откровенно второй акт происходит на "том свете" И наконец, в "Плаче палача" нашему бренному миру отпущено всего минут двадцать от первого акта, а далее... понятно, куда спускается Орфей?
Такие темы в творчестве художника не обсуждаются. Такие художники, как Марк Захаров, выстрадали на них право. Однако в "Шуте Балакиреве" на территории "того света" обреталась все же тихая гармония человеческого взаимопонимания, недостижимая в мире живых. "Плач Палача" не доставит нам и этой печальной радости.
Абдуловский палач, похоже, ошибся. И жертве своей не доставил успокоения и сам не обрел нового смысла. Внезапная догадка посетила меня уже постфактум. А не о российском ли интеллигенте (Орфее) идет речь? Не он ли, по Захарову, ныне человек абсолютно лишний, не имеющий места ни на "этом" ни на "том" свете? Если так, то это жестоко, Марк Анатольевич! Если это все же так, то... снимаю шляпу!
И получается тогда, что ради желания бросить этот сгусток желчи и злости в зал, знаток зрительского спроса Марк Захаров попрал законы собственного театра. Или, напротив, возвел их в абсолют? В самых изощренных и метафорических сочинениях последних лет Захаров продолжал любить публицистические апарты, толстые указующие персты. Обожал, разыграв яркую сцену, довесить к ней прямое объяснение, воззвать к "непонятливой" публике. За что не раз бывал бит эстетами, обвинявшими его в дешевизне приемов. От "Диктатуры совести" к "Шуту Балакиреву" тянулась эта непреходящая страсть объясниться напрямую. Время публицистического треска меж тем давно прошло. Фиги, вынутые из карманов, обнаружили ныне свою фиговую сущность. А прямые вопросы неизвестно кому адресуются и, в сущности, всем по фигу. Ленкомовский зрительный зал в этом смысле особенно замечателен. Любимое место VIР-персон, олигархов и тусовочной элиты. На премьере "Плача палача" квадратный охранник высокого государственного лица проворно лез через кресла к месту вахты. А некий импозантный мужчина в антракте запрашивал по мобильнику побольше девочек на ближайшие ночные часы. Так это им адресует гневный палач дописанную Захаровым отсебятину про нашу ублюдочную жизнь, про скопище подонков, про голодных старух и брошенных в мусорные баки младенцев, про малодушную любовь к сладеньким удовольствиям, про гермафродитов всех мастей и сословий? Или, может быть, случайно забредшим сюда коммунистам? Или студентам? Институтским преподавателям? Коллегам-артистам? Критикам, наконец?
У нас на глазах Захаров ломает театральность ради прямого крика в бездну. Это тем явственнее, чем грандиознее сценография всегдашнего его соавтора, художника Олега Шейнциса. Внезапно темный угол авансцены, где палач убивает своего писателя, опадает, открывая фантастическую перспективу светлого тоннеля, куца, говорят, отлетает человеческая душа. Сцена обнажается вглубь, в щемящее великолепие белого вокзала - с витыми сводами, воздушными арками и куполами, напоминающими храм. В этом фантастичном мире, который и есть одна из волшебных сущностей настоящего театра, корежится плохо скроенный сюжет, трещат голые фразы о полной никудышности нашей жизни. У истока третьего театрального тысячелетия в волшебных декорациях, которые сами по себе - яркое сценическое высказывание, признанный мастер Марк Захаров заваривает непостижимую смесь фантазии с партсобранием. Сознательно ли? Оттого ли, что надоело "петь и плясать"? Или оттого, что вообще все осточертело?
Если и бывает театр, ломающий сам себя ради желания спустить накопившийся пар, если в таком театре уже не важно, кто тебя услышит и поймет, то "Плач Палача" можно считать его образцовой моделью.
Комсомольская правда, 03.06.2003
Игорь ВИРАБОВ.
Что общего у Хомы БРУТА, князя Мышкина и писателя Орфея?
Плач Палача
А в "ленкомовской" премьере выбор делает Палач. Марк Захаров поставил спектакль по пьесам Дюрренматта и Ануя, но, понятное дело, про нас... В популярном "Ленкоме" собирается Россия всякая, какая есть. К зданию приткнулись: слева - дряблые "Жигули", справа - "Порше" с "Ламборгини". Такой же и внутри разношерстный бомонд. Та же невозможность выбора.
Вот и на сцене Палач (Абдулов) дарит вторую жизнь писателю (Лазареву-младшему), увлекшись его рассуждениями о "свободе" и "победоносной покорности" (очевидно, что это русский писатель!). Теперь тот - Орфей, но когда от него убежит его Панночка, его Настасья Филипповна, его Эвридика (Мария Миронова), он опять очутится на распутье. За что Орфею такая мука? Он и отправится на тот свет за возлюбленной, отрекаясь от этого мира.
Напрасно трудившийся Палач вдогонку страшно прокричит в оцепеневший зал песню про "ублюдков", "сволочей" и прочую нечисть этого бренного мира. Кто эта нечисть - нас еще Гоголь научил. Не в том дело. А в еще одном уроке: никакой Палач нам не указ, мы и сами знаем, что выбора нет. Исторически так сложилось.
Самое подходящее для нас -состояние полудремы. Когда смотрим на мир глазами Хомы Брута, или князя Мышкина, или уж писателя Орфея. Гордо осознавая, что мы просто не такие, как все. И лучше уж нас не будить.
Российская газета, 07.06.2003
ВОДА МЕРТВАЯ И ЖИВАЯ
Две точки зрения на спектакль "Плач палача" Марка Захарова в Ленкоме
Валерий Кичин
МАРК ЗАХАРОВ поставил редкий в нынешней практике авторский спектакль. Спектакль-высказывание, спектакль о том, что болело и требовало выхода. Кто-то будет пугать мастера жупелом "социальной публицистики", пусть их. Значит, не проняло. Значит, все еще застряли в эпохе любимого критиками театрального декаданса. Значит, не по зубам, когда - на разрыв души.
"Плач палача" - о полном крахе идеалов и все-таки - о безумной, надломленной, отчаянной вере в то, что не все кончено. Все будет кончено, когда погаснет вера. В основе театральной композиции Дюрренматт и Ануй. Странное соседство - как проза и стихи, как ад и рай. Между раем и адом проскакивают, сотрясая, молнии, здесь зона высокого напряжения. Художник Олег Шейнцис использует только черную и белую краски. Безнадежно черную и ослепительно белую. Это действо максимального диапазона эмоций, его смотришь либо вполне равнодушно, либо реально содрогаясь от близкого тебе, вполне актуального трагизма.
Потому что это происходит не с героями пьес полувековой давности. Происходит с нами - здесь и сейчас. К чертям Ануя с Дюрренматтом, они здесь только материал для темпераментной пьесы, которую написал Захаров. В новой пьесе ясно ощутимы интонации умной сказки, хорошо знакомые по кино и театру Марка Захарова, но в них появились новая глубина и трагизм: спектакль выходит к таким категориям, как смысл жизни и смысл смерти. Он про обстоятельства, когда эти понятия уже вполне готовы поменяться местами.
Не знаю, в какой мере диалог из неизвестной у нас радиопьесы Дюрренматта соответствует тому, что говорят со сцены Александр Абдулов и Александр Лазарев. Ясно, что спектаклю понадобилась только коллизия, более типичная для наших дней: киллер пришел убить журналиста. Или писателя. Неважно кого - человека, который совестлив и умеет думать. Киллер тоже философ и ему нравится предложенное жертвой имя: Палач. В этом слове глубина истории. В нем традиции человечества: палач пришел убить то, что ценит и сам, - мысль. Мысль не нужна, вредна, мешает "випам", им нужны роботы.
Диалог, открывающий спектакль, держится на необычном для Ленкома лаконизме: только два актера, окно и черный бархат. Потом смерть. И распахивается нечто ослепительное (мистическая фантазия Шейнциса ошеломляет). Белый вокзал, символ дороги, реальный и призрачный одновременно. В нем кто-то куда-то спешит, топочет, суетится, какие-то кельнеры, дамы и карлики, двери деловито хлопают, идет жизнь реальная и потусторонняя. Начинается другая жизнь - возможно, жизнь после смерти, и во всяком случае жизнь из другой пьесы, уже Ануя.
Тема Эвридики - запредельная любовь. Такая бывает только единственной, она исчерпывает смысл жизни. Возвышающий обман среди тьмы низких истин. Мария Миронова, у которой на счету уже есть несколько приятных работ, здесь обнаружила черты глубокой актрисы, и я еще раз подумал о том, какое это, наверное, счастье - учиться в театре Захарова. Игра Александра Лазарева, который обычно с блеском воплощает не столько образ, сколько амплуа, на этот раз богата полутонами. У Леонида Броневого задача уронить зрителя с горних высей в болото пошлой прозы, и он это делает виртуозно. Александр Абдулов здесь открыл для своего дарования новые перспективы - главный плейбой театра стал яростен, глубок и мудр, его игра обрела масштаб и мощь.
Это спектакль филигранных актерских работ, сложная сюита взглядов, эмоциональных взрывов, разлитой во всем иронии, трепета ресниц, дрожащей влаги в глазах, микродвижений навстречу друг другу. Театр Захарова здесь снова пластичен и музыкален, в нем элементы пантомимы и кафе-шантана, это немного мюзикл, немного Боб Фосс с его философской многозначной хореографией. Мне даже кажется, что и сама пьеса сочинялась под диктовку музыки, звучавшей в душе автора: так полифонично, на таких дивных контрапунктах все выстроено, так изощренно по ритмам, акцентам, перепадам от тишины к фортиссимо, от ползучей прозы к романтической поэзии.
Как в музыке, содержание тут не в фабуле (которая неважна) и даже не в тексте (хотя он блестящ, метафоричен, остроумен, злободневен). Жаль тех, кто станет искать этот смысл в декларации, в плакате, в "обличении" - нравы обличал и Гамлет, но кто из зрителей Шекспира так убог, чтобы застрять на филиппиках!
"Плач палача" рассказал про обреченность любви на руинах традиций и морали, среди распада и тлена. Про угасание света под натиском тьмы. Он о том, каково жить в заложниках у бандитов.
Мне совершенно ясно, что мастер сделал свой главный спектакль последнего десятилетия. У него в жизни было много этапных вещей, спаянных с породившей их эпохой и для нее знаковых. По истории его театра можно изучать историю надежд и разочарований целых поколений. Теперь он как никогда отважен: в эпоху театрального декаданса, анемичных эстетских упражнений и агрессивного "артхауса" дерзнул заявить о возвращении театра социально активного. И наверняка ему за это достанется. И хочется подойти к нему и сказать: Марк Анатольевич, если доброхоты будут рассказывать вам, что все эти ваши боли - лабуда на постном масле, не верьте глухим. Верьте своему таланту и скандирующему залу, который аплодирует стоя. Вы опять угадали, попали в десятку: разворошили кровоточащие раны эпохи и нашли для них живую воду.
Сказано же: счастье - это когда тебя понимают.
Алена Карась
МАРК ЗАХАРОВ впервые со времен перестройки позволил себе прямое высказывание. Высказывание, исполненное публицистического пафоса и страсти. Или, лучше сказать, воспользовавшись главным словом из его нового сочинения - ярости.
Ярость эта довольно странного свойства. К писателю и журналисту (Александр Лазарев) приходит Палач (Александр Абдулов). С места в карьер на публику обрушивается один из самых страстных публицистических монологов в русском советском театре: "Если судьи так породнились со своими клиентами - во что это обошлось самим клиентам? Само государство держится на разбое. Я не знал, что государством командуют бандиты". Захаров использует тексты Фридриха Дюрренматта, но каждому сидящему в зале ясно, что смысл высказывания заострен до предела: все мы - заложники криминализированной власти, мы не знаем, кто, когда и почему придет нас убивать.
От этой ярости театра становится страшно и забавно одновременно. Захаров знаменит своими медиумическими способностями: он предчувствует или отражает самые острые политические мгновения из истории страны. Так было во времена перестройки, потом наступила эстетическая пауза: Захаров стал камуфлировать свои публицистические размышления классическими текстами Гоголя, Островского и Достоевского.
Его "Плач палача", исполненный яростной откровенности, пугает больше обыкновенного. Слова о преступности власти, о власти-убийце, которую безропотно терпит быдло, брошены в премьерный зал, по обыкновению заполненный государственной номенклатурой. Если Захаров и вправду социальный медиум, что же предвещают его нынешние прозрения: новый коммунистический переворот, террор спецслужб?
Но оставим эти досужие размышления и попробуем углубиться в художественную ткань его сочинения. Писатель в исполнении молодого Лазарева - пародия на страсть. С приставленным к виску пистолетом он разглагольствует о преступной власти так, что верить ему нельзя ни на йоту. Ему и не верит одержимый, почти безумный Палач (Абдулов). Театральная (а не литературная) ситуация выглядит следующим образом: киллер приходит убить борца за правду, потому что этот борец с его интеллигентской, насквозь фальшивой риторикой гроша ломаного не стоит, потому что его борьба не имеет той ярости, на которую сам киллер давно готов.
Наш писатель предается любви в роскошных интерьерах от Шейнциса - белый старинный вокзал, перспективой уходящий вдаль, белые костюмы роскошных женщин, прогуливающихся точно на подиуме. Палач искушает Орфея, и оказывается, что смерть не страшнее предательства и утраты любви. Мария Миронова (Эвридика) явившись вначале дивой, томной и загадочной, продолжает свою роль фальшивой марионеткой, такой же холодной, как и Лазарев-младший - Орфей.
Самым страстным и яростным в этом спектакле остается Палач Абдулова: подобно рок-певцу он скандирует зонги, выкрикивая слова о преступнице-власти и покорном быдле. Как и в перестроечном спектакле "Ленкома" "Диктатура совести", он играет мефистофелевское начало: пылающее зло, которое более чем само добро совершает благо.
В роскошных интерьерах, среди красавиц актрис, в белом мареве фантастических грез и вокзалов-миражей не остается места правдивому актерскому существованию.
Проповедь - еще не искусство, а поэзия, как известно, выше нравственности. Об этом Захаров как-то забыл, развлекая публику механическими куклами вместо артистов.
Московские новости, 10.06.2003
Нина АГИШЕВА
ПАЛАЧИ И ЛИЦЕДЕИ
Плач палача" остается у зрителя в сердце, как заноза
Своим новым спектаклем "Плач палача" Марк Захаров снова доказал, что он самый непредсказуемый театральный режиссер в Москве. Потому что соединил несоединимое: Ануя и Дюрренматта, потому что поставил очень личный, исповедальный и оттого уязвимый спектакль, как будто он не мэтр, а сомневающийся во всем юноша, делающий свою первую постановку, потому что спектакль этот трудно смотреть, а потом он остается в сердце, как заноза, подозреваю, что даже у тех, кому не понравился.
Начинается "Плач палача" совсем не по-захаровски: никаких трюков и музыки - долгий неторопливый разговор двух мужчин (парафраз знаменитой дюрренматтовской радиопьесы). Правда, ситуация необычная: один пришел убивать другого. Один -Александр Абдулов - артистичный палач, философ своего дела. Другой - Александр Лазарев - писатель-диссидент, шумно обличающий ненавистный режим и тут же покорно пускающий себе пулю в лоб. Дальше, к удовольствию заскучавшей было публики, политизированные монологи знаменитого швейцарца заканчиваются и начинается Ленком.
Темное пространство тесной комнаты скукоживается на глазах, и слепящий прожектор освещает прекрасное белое пространство с высокими окнами, похожее на Павловский вокзал в его лучшие времена. Но публике расслабляться рано: это уже Ануй с его "Эвридикой", где все насквозь условно. И кто знает, что перед нами: вокзал-мечта, герой знаменитых фильмов и стихотворений? Врата ада - ведь писатель превращается в Орфея? Или роскошная театральная декорация, и один только Олег Шейнцис знает, как восьмиметровая сцена обернулась бесконечным пространством, манящим своей ослепительной белизной куда-то очень далеко?
"Метаморфозы" - таким было первоначальное название спектакля, действительно слишком спокойное для его взрывной эксцентрической природы. Хотя превращения здесь бесконечны: палач становится вершителем судеб и дарует диссиденту еще одну жизнь; писатель оборачивается Орфеем; жалкая актрисулька, переспавшая с половиной своей труппы, уходит из жизни загадочной Эвридикой. Захаров не боится запутать зрителя, потому что не дает ему забыть: на самом деле на сцене актеры, лицедеи. И они разыгрывают драматургические головоломки лишь затем, чтобы сказать что-то очень важное, мучительное для режиссера. Это важное - например, его размышления о смерти. Не припомню спектакля, в котором смерть так зримо присутствовала бы на сцене, стояла совсем рядом с героями, а они говорили бы о ней столь легко и обыденно. Потому что смерть здесь не страшна, она избавление, а ад - это жизнь. И тут начинается самая интересная и самая скандальная тема новой ленкомовской постановки.
Захаров вставил в спектакль своего рода зонги-обличения (Брехт вообще носится в воздухе: назовем каннскую сенсацию "Догвилль" Ларса фон Триера) и доверил их Александру Абдулову, который не только блестяще справился с тем, что современной сцене противопоказано, но нашел, как и остальные актеры, единственно возможную степень остранения. Это Абдулов кричит ошалевшему от такой бесцеремонности залу: "Вы - быдло, вы отдали себя на откуп бандитам и недоумкам. Ваши сограждане не могут прокормить сами себя. Я стреляю по вашим спящим мозгам!" За точность цитаты не ручаюсь, но суть именно такова. Суть такова уже двадцать первый век кряду - когда-то эти слова опьяняли и восхищали своей смелостью, теперь они кажутся анахронизмом и вызывают улыбку, но... художнику по-прежнему больно. Это забытое и прекрасное ощущение - едва ли не главная ценность постановки.
В "Мистификации" Ленком отчаянно кричал: "Русь, куда же несешься ты?" В "Шуте Балакиреве" надеялся, что вздыбленная страна еще пропоет свою заветную песню. "Плач палача" надежд почти не оставляет. Обществу, которое одержимо идеей обогащения и удовольствий, он напоминает о смерти и еще о том, что Россия на протяжении своей истории нередко оказывалась колоссом на глиняных ногах, и это всегда плохо для нее кончалось. Может сложиться впечатление, что в спектакле есть что-то назидательно-указующее - ничего подобного. Есть неудовлетворенность и растерянность, которые выражены прямо-таки с неприличной для маститого и успешного режиссера откровенностью.
Будто чувствуя неловкость момента, Захаров в разгар финальных обличений предлагает Абдулову скорчить смешную рожу: это всего лишь игра, расслабьтесь. Оторопевший зал приходит в себя не сразу - не каждый день с ним обращаются так нелицеприятно. Привыкший к свободе сексуальной, к этой свободе он не готов. Некоторые даже начинают подозревать, что быдло - это они.
Подобная публицистическая фантасмагория была бы невозможна без захаровских актеров с их мастерством и безоглядной верой во все, что ни придумает мастер. Абдулову трудно, но у него все-таки самая выигрышная роль. Еще труднееАлександру Лазареву: его герой - это человек-пластилин, из которого лепят самые разные жизненные ситуации, и он в них убедителен, особенно в любви. Мария Миронова - Эвридика резка и современна: ее угловатая женственность оказывается едва ли не единственной реальностью в призрачном мире вокзала, где все так или иначе собираются в свое главное и последнее путешествие. Как реально осязаема и витальность героя Леонида Броневого.
"Плач палача" чем-то неуловимо напомнил мне последние ефремовские спектакли, где за негармоничными театральными построениями проглядывала такая подлинная тоска, что писатели вроде Людмилы Петрушевской, посмотрев его "Три сестры", бросали все свои дела и писали газетные подвалы о смысле и сути спектакля и нашей жизни. Рядом публиковались рецензии критиков, по большей части недоумевавших: чему тут нравиться? Там актеры сплоховали, а тут Ефремов недотянул. Он дотянул - до конца дотянул способность страдать от того, что все так несовершенно в нас и нашем мире. Этому таланту не учат в творческих вузах, но без него нет театра. И об этом еще раз напомнил непревзойденный мастер театральных мистификаций Марк Захаров.
Время новостей, 10.06.2003
Александр СОКОЛЯНСКИЙ
Порог покорности
Плач палача" в Ленкоме - генератор смысловых галлюцинаций
Когда смысл театрального сообщения плохо доходит до публики, в этом чаще виноват режиссер, чем публика. Порою же виноватых нет вовсе: в игру вступает инерция культурного сознания, вещь объективная. Чем популярнее театр, режиссер, актер, тем большую власть имеет инерция над зрительским восприятием. Она заставляет восхищаться тем, что давно уже не стоит восхищения, и, что хуже, позволяет понять лишь то, что считывается по шаблонам. Теоретически, на то и критика, чтобы первой замечать необычное и ставить под сомнение вчерашнюю правду, но критики так же рабствуют привычке, как все прочие, в особенности когда их стереотип восприятия отличается от обиходного и именно те свойства театра, что милы широкой публике, вызывают у них скепсис. Последнее впрямую относится к Ленкому, эталону театрального истэблишмента, который в конце 90-х годов утратил свой навык уверенного блистания и сделался очень уязвим для критики.
Я не хотел бы себе роли человека, который "лучше всех понимает Марка Захарова". Мне случилось заметить в "Плаче палача" вещи, которым никто из рецензентов не придал значения, но это значит лишь, что 6 июня спектакль игрался иначе, чем 31 мая, на премьере. День рождения Пушкина - день особый, это сказалось на театральной атмосфере. Народнопоэтические гулянья на Пушкинской площади, срикошетив, высветили простое обстоятельство: ленкомовский диптих по "Ночному разговору" Дюренматта и "Эвридике" Ануя - спектакль бенефисный, поставленный к 50-летию Александра Абдулова. Юбиляр должен был явить себя в силе и славе. Марк Захаров сделал для этого все, что мог придумать. И конечно, перекроил по-своему обе пьесы.
"Ночной разговор" Дюренматта в Ленкоме - не дуэт Палача (Александр Абдулов) и Писателя (Александр Лазарев, уже оторвавший от своей фамилии уточнение "младший"), а роскошное праздничное соло. Писателю, который здесь и не писатель даже, а всего лишь журналист, спец по "жарехе" и патетике, отводится роль служебная: подыграть солисту, подать реплику на репризу. Или напротив - произнести тираду, чтобы Палач-Абдулов перечеркнул ее одной убийственной репликой. Лазарев четко выполняет свою задачу,
и нечестно корить актера за неяркость. Его персонаж не имеет ни права, ни возможности быть ярким. Все, что говорит этот сомнительный Писатель, - прессованная мякина, детский набор "Обличи сам". "Государство держится на разбое", "нам постоянно врут", "ты - позор нашего криминального времени" (последнее так глупо, что кажется оговоркой) - странно даже, что никто не вслушался.
Абдулов, как ему и назначено, шикует. Актеру дан козырной шанс продемонстрировать обаяние мужественности, отменное чувство эксцентрической детали, умение быть забавным и зловещим, вкус к иронии ("Водки выпьете? - Потом. После работы"), а также ряд своих фирменных примочек. За годы работы с Захаровым он выработал особые приемы мимической игры. Лицо Абдулова обладает прекрасной способностью цепенеть, приковывая к себе внимание, и вдруг, словно бы внутреннее напряжение стало невыносимым, вспыхивать страстью: чаще изображаемой, чем испытываемой. Или же - перекашиваться гримасой. Нарочитую резкость миманса любят клоуны и комики, но Абдулов на этом приеме играет Алексея Ивановича в "Игроке" Достоевского и играл Верховенского в "Диктатуре совести" (1986). Эта роль замечательно расширила его актерский диапазон и стала патентом на зрелость. С нею в число талантов Абдулова вошел талант игры-провокации: на сцене он будет востребован ролью Глумова в "Мудреце", на экране чудесно проявится в фильме "Гений", пустом во всех прочих отношениях. Талант этот близок и дорог Захарову. Основа абдуловской работы в "Плаче палача" - искусство блестящего блефа, соединенное с неподдельным артистическим азартом.
Действие "Ночного разговора", как и финальный монолог, в котором Абдулов сперва лупит по залу ругательствами ("Быдло!.. Нелюди!.."), а под конец - холостыми патронами, происходит на авансцене. В отличие от старого Театра на Таганке, где актеры выстраивались перед залом, чтобы рубануть правду-матку, авансцена в театре Захарова - пространство сомнительное, а то и вовсе фальшивое. Тому, что с нее говорится, верить надо с разбором. Как начиналась "Диктатура совести": в условно-бытовом декоре, отрезанном от основного объема сцены, какие-то псевдолюди обсуждали какие-то псевдопроблемы - через пять минут весь этот тухлятник рушился, в глаза зрителям впивался мощный прожектор, и затевалась игра в настоящую, с пылу с жару, правду жизни. Все то же, включая слепящий свет, случается и в "Плаче палача", только не через пять, а через двадцать пять минут - и повтор хода, конечно же,значим. Реальность Палача и Писателя не опровергается, но теряет вес в сравнении с реальностью Орфея и Эвридики, с изумительным белым павильоном Олега Шейнциса, "режиссера-сценографа" (так написано в программке, и так оно на самом деле).
В павильоне, где свет и тени так красивы, как в жизни не бывает, происходит то, ради чего Захаров ставил спектакль, - помимо желания увенчать лаврами любимого актера. Здесь экспериментально проверяется то единственное, о чем Палач-Абдулов говорил полностью всерьез со своей жертвой, - мужественная покорность судьбе, высшая мудрость, дающая человеку умение жить и умереть достойно. Слово "эксперимент" важно в лексиконе Захарова. Его спектакль "Проводим эксперимент" (1984), как и многое другое, следовало числить по разряду "наглядных опытов" (результат был известен заранее, как на уроке физики!), но Захаров ставил и настоящие эксперименты. За последние 20 лет самыми значительными были "Три девушки в голубом" и "Поминальная молитва", самым рискованным - "Мистификация". Цель работы над "Плачем палача": выяснить, вправду ли так велика цена покорности и вправду ли человек может/должен принимать от судьбы все, включая смерть и то, что страшнее смерти? Приборы и материалы: пьеса Ануя и личный опыт Марка Захарова.
Покорность была заложена в его творческую судьбу на уровне базового инстинкта. Забудем его пресловутое хождение во власть и умение с властями ладить: речь о более важном, о покорности духу времени. Преданность быстротекущему настоящему в Захарове развита феноменально: он всегда был "на острие момента", на пике популярности и на грани фола, он следовал моде, делал моду, ковал звезд и до самого последнего времени полагал, что только так и надо, зачем же по-другому.
Что такое "дух времени" сейчас - это либо неясно, либо очень уж гнусно. "Мистификацией" Захаров объявил, что больше не знает, чему подчиняться; ставя и подгоняя под себя "Эвридику", он неожиданно обнаружил связь между любовью и беспрекословной покорностью всему, что происходит. Когда Эвридика (Мария Миронова) понимает, что полюбила Орфея (в прошлой реальности - Писателя), она принимает это как данность: значит, так. Кто он, что впереди - счастье, беда, смерть, - какая разница, будь что будет.
Когда Орфей полюбит Эвридику, он спокойно оставит своего никчемного отца, и Отец (Леонид Броневой) станет взывать к сыновним чувствам лишь для проформы: все равно сын уйдет, мусолить нечего. С одного боку глянуть, так отец Орфея - пошляк и циник, а с другого - воплощение житейской мудрости: подобные двоякодышащие герои давно стали специальностью Броневого. Его персонаж прав во всем - настолько, насколько может быть прав человек безлюбый.
Писатель-Орфей выдерживает испытание смертью и испытание любовью. Он не выдерживает испытания гарантированной смертью любви.
В будущем она неизбежна, а жить как все - "с умильным сюсюканьем, с улыбочками, с уступками друг другу", привыкать к пародии на прежнюю любовь, как привыкла мать Эвридики, - нет, это невыносимо. Жить просто так, радуясь обедам за двенадцать семьдесят пять, как отец Орфея ("Слушай папу!" - издевательски твердит вселенский провокатор, в прошлом - Палач), еще гаже. В посмертное блаженство Захаров не верит и нам не велит: финальная реплика "Орфей соединился наконец с Эвридикой!" в спектакле - такая же проформа, как воззвания к сыновнему чувству. Что выбрать, на что опереться, чему покориться? Одна пустота стоит другой.
Нельзя сказать, что Абдулов и Миронова играют сильно, но тему они ведут внятно, а Броневой - превосходно. То, что тема плохо считывается, можно объяснить лишь одним: Захаров не знает, как ее решить, а публика требует какой-то определенности, хоть в юноно-авосевском духе: "Авантюра не удалась. За попытку - спасибо". Если б речь шла о пылких молодых сердцах и только о них, Захаров бы что-нибудь да придумал. Речь, однако, идет об утрате самой способности любить, главной из творческих способностей. Человек, тем паче художник, не может принять эту утрату как должное: здесь - порог покорности. Но человека никто и не спрашивает.
Жаль все же, что я не посмотрел "Плач палача" 31-го. Насколько легче было бы галлюцинировать, как все, насчет политического театра и отнюдь не задумываться о том, что значит эта попытка для преуспевающего режиссера Марка Захарова накануне его 70-летия.
Московская правда, 10.06.2003
Елена КУРБАНОВА
Вокзал для троих
В "Ленкоме" - долгожданная премьера. "Плач палача" - пьеса, в которой зыбким образом переплелись обрывки сюжета "Ночного разговора" Фридриха Дюрренматта и фрагменты "Эвридики" Жана Ануя. Ответственным сочинителем сей романтической истории о молодых людях, идущих друг к Другу сквозь пространство и время, сквозь тернии страхов и недоверия, является Марк Захаров, вынашивавший идею новой постановки несколько сезонов.
"Плач палача" - это не просто история двух влюбленных, новоявленных Орфея (А. Лазарев) и Эвридики (М.Миронова). Это спектакль не о влюбленности, а о Любви. Той самой, которую так прекрасно изобразил Булгаков в своем бессмертном романе, романе любви, поправшей смерть. Булгаков пришелся к слову не случайно. Когда-то Марк Захаров чистосердечно признался, что не ставит "Мастера и Маргариту" потому, что "боится". Но так или иначе к теме того, "что понимать под смертью" (а это уже вопрос самого Жана Ануя из спектакля), Марк Анатольевич возвращается в своих сценических исканиях постоянно.
"Что следует понимать под смертью сегодня, - вопрошает постановщик, - если причинно-следственные связи утеряли былую четкость, особенно в сознании человека страждущего, пребывающего в вечном поиске, не умеющего распознать, когда неминуемая смерть обретает облик вожделенной жизни, а когда сама жизнь становится смертью?"
"Плач палача" - это пьеса об аде, который подчас "располагается прямо перед нашими носами", и в который мы давно спустились. О долгах, которые надо оплачивать при жизни, и о должниках, с которых надо при жизни требовать. О пошлости и рабстве, которое под видом бездумной покорности стало привычной нормой существования. О спящих мозгах, которые можно заставить шевелиться разве что под дулом автомата.
И посему в "Ленкоме" палят из автоматов - палят нещадно "кровью и свинцом из-за такта, прямо в спящие мозги". Впрочем, в этом театре всегда бунтовали, во все времена. Здесь, сколько мы себя помним, всегда все взрывалось, горело, дымилось, искрило, и пожарники "Ленкома", видимо, давно умыли руки.
В заглавной роли в постановке "Плач палача" на сцене появляется блистательный Александр Абдулов. Роль артисту досталась сложнейшая, ибо он предстает перед нами частью Той Самой Силы (еще один привет Михаилу Афанасьевичу), которая постоянно совершает зло, но при этом творит добро(?!). Создается ощущение, что только профессиональная и личностная мощь самого Абдулова (кстати, премьера совпала с его пятидесятилетием!) позволяют артисту не свихнуться от того напряжения, тех зигзагов и экстремумов, в которые ставит персонаж режиссер-постановщик.
Александр Гаврилович предстает перед нами серийным убийцей и загадочным Хароном, переводящим души на ту сторону Бытия, стражем порога в иные миры и ответственным сочинителем судеб. Нет-нет, не Богом... "Не будем впутывать Господа в наши человеческие дрязги". И ежели час рождения и смерти предопределен кем-то, то что же остается "маленькому человеку" в этой жизни? "Подробности", - как утверждал еще один знакомый нам персонаж из "свифтовского дома" Григория Горина. (Горин тоже пришелся к слову не случайно, но об этом чуть позже.)
"Плач палача" - это спектакль о "маленьком человечке", в покорности не убоявшемся ни государства, ни его карающей руки и получившем в подарок новую жизнь. Судьба дает Орфею еще одну попытку соединиться со своей любимой.
...А вот теперь о Горине. Помнится, как при прощании с драматургом на гражданской панихиде в театре кто-то из актеров совершенно серьезно сказал, неопределенно указав пальцем куда-то вверх, что "там собралось уже немало наших и им не хватало только такого блистательного драматурга, как Горин". Начиная еще с липскеровской "Школы для эмигрантов" (а особенно ярко это выразилось в "Шуте Балакиреве" - последней пьесе Григория Горина) Захаров вместе с художником ОлегомШейнцисом все время штурмуют сценическое пространство, пытаясь заглянуть в щелку на ту сторону Бытия. Пространство под их мощным напором разнуздалось окончательно, вздыбилось и... опрокинулось. Темный аскетичный квадрат писательской комнаты превращается по ходу спектакля в залитый солнцем белоснежный вокзал "обшарпанной европейской провинции". А затем становится темным коридором, с маячащим впереди ослепительным светом, по которому души уходят с Земли.
Стильность декораций и оригинальность сценографических находок неистощимого Олега Шейнциса приводят в совершеннейший восторг зрительный зал. Воздушные шары с горящими свечами внутри, медленно поднимающиеся куда-то ввысь, под колосники, символизируют уходящие человеческие души. Завораживает...
Так или иначе, старый, как мир, миф об Орфее и Эвридике в "Плаче палача" становится лишь "вневременной схемой, издревле заданной формулой, в которую укладывается осознающая себя жизнь". Миф помогает обозначить тему, ставшую для "ленкомовцев" основной: "столкновение пошлого мира, в котором торжествует ненавистный авторам "здравый смысл", и героев, дерзнувших бросить ему вызов".
Блистательному актерскому трио - Александру Абдулову, Александру Лазареву-младшему и Марии Мироновой помогают "бороться со здравым смыслом" вечно молодой маэстро Леонид Броневой, импозантный Владимир Ширяев и очаровательная Любовь Матюшина. Особо хочется отметить прекрасные актерские работы Сергея Степанченко, Инны Пиварс, Елены Степановой.
Над музыкой к спектаклю работал композитор и ленкомовский классик Сергей Рудницкий. Ну а помогал главному ответственному сочинителю сего театрального действа замечательный актер Игорь Фокин, хорошо знакомый поклонникам "Ленкома" по ролям в спектаклях "Тиль", "Жестокие игры", "Безумный день, или Женитьба Фигаро", "Королевские игры"... "Плач палача" - режиссерский дебют Игоря Алексеевича Фокина, с чем мы его искренне поздравляем!
Ведомости, 09.06.2003
Виктория Никифорова
Палач не придет
Премьера спектакля "Плач палача" состоялась в театре "Ленком"
Поставь Марк Захаров свой спектакль тридцать лет назад, случился бы страшный скандал. "Плач палача" моментально бы закрыли, но счастливцы, успевшие побывать на генеральной, раструбили бы о нем по всему свету. С поста главрежа Захарова сняли бы незамедлительно. А еще влепили бы строгача по партийной линии или вообще заставили бы положить на стол партбилет, который он так эффектно сжег после путча.
Но тридцать лет назад Захаров ставил "Автоград XXI", а "Ночной разговор" Фридриха Дюрренматта и "Эвридику" Ануя, которые объединил сегодня в "Плаче палача", почитывал для своего удовольствия. И вот наконец-то настал подходящий политический момент, чтобы обличить власть имущих, воззвать к совести современников и бросить в зал железные слова, облитые горечью и злостью. Страна развалена, униженный народ прозябает под властью ворюг и кровопийц, население не желает размножаться, а если уж пытается, то порождает только даунов, идиотов и маньяков. Это только небольшая часть обвинений, которые предъявляют соотечественникам Писатель (Александр Лазарев) и Палач (Александр Абдулов). На самом деле палач пришел к художнику слова, чтобы отправить его на тот свет. Но вместо этого враги выпили водочки, подробно перемыли косточки руководству страны и обнаружили друг в друге родственные души. Палач растрогался и дал творцу шанс прожить еще одну жизнь.
Тут пьеса Дюрренматта заканчивается и начинается пьеса Ануя. Александр Лазарев, похлопав ресницами, обнаруживает себя уже не писателем, а музыкантом. Его зовут Орфей, он только что влюбился в Эвридику (Мария Миронова). Ему предстоит пережить ее гибель и попытаться вызволить из ада - и все это под неусыпным наблюдением Палача, который сменяет свой черный камуфляж на белый плащ от Боско ди Чильеджи, а роль наемного убийцы на амплуа всезнающего божества.
Этот философский сюжет, который Марк Захаров хотел сначала назвать менее эффектно, но более точно - "Метаморфозы", - актеры разыгрывают с пафосом, достойным "Диктатуры совести". Они не смотрят друг на друга, не общаются с партнером, только выкрикивают в микрофон диссидентские реплики и митингуют, как Валерия Новодворская.
Ближе к концу Ануй и Дюрренматт расходятся в разные стороны, и Захарову приходится сшивать драматургов репликами собственного сочинения. Звучат они вполне косноязычно, зато отражают правильное понимание политической ситуации. С грацией необыкновенной Захаров обходит все проклятые вопросы, умудряясь и напугать своих зрителей, и тут же им польстить. "Быдло! " - обращается в зал Александр Абдулов, но тут же надевает маску гражданской скорби и призывает нас "не обрывать последнюю нить своего державного достоинства".
К сожалению, худрук "Ленкома" слишком долго копил свое гражданское негодование. Он не заметил, что высказываться на тему воров и кровопийц уже можно от своего имени, не камуфлируя обличения именами французских экзистенциалистов. Он не обратил внимания на то, что обличения жирующей власти дико звучат из уст актеров, одетых в тысячедолларовые костюмы. Он упустил из виду, что современный деятель искусства и мечтать не смеет о том, что к нему придет посланец власти и сообщит, что "наверху" его решили убить. Сегодня Орфея куда легче купить, чем убить, и продаются творцы совсем недорого. И самое главное: Захаров не заметил, что жанр политического театра скончался, всеми позабытый. Если он и возродится, то точно не в "Ленкоме".
Россiя, 09.06.2003
Ян Смирницкий
Добро пожаловать в подворотню
Марк Захаров всегда расставляет ловушки. У него мозги так устроены, по-другому не может. Так повернет дело, что караул кричи. .. Появился повод: Александру Абдулову исполнилось 50 лет -разумеется, запахло бенефисом. Что бы такое придумать?
U июня отыграли премьеру. Ах, какие приглашенные в зале, не всем же билеты по 3000 рублей покупать. Егор Гайдар, Юрий Соломин, Владимир Зельдин, Андрей Житинкин, Владимир Рушайло. Друзья. Соратники. Свет и полусвет. Название спектакля тоже подходящее для Театра имени Ленинского комсомола -"Плач палача", фантазия в двух частях. Перемешали умело Дюрренматта с Ануем, за постановщика - Марк Захаров, за режиссера - Игорь Фокин, за сценографа - Олег Шейнцис. В зале-то сидели почти все свои, поэтому более всего Шейнцису и хлопали, ему и еще Броневому (сыграл эпизод, обаятелен, желанен).
Что же это за птица такая -"Плач палача"? Уже слышал отзывы - вяло, скучновато. Это для затравки. Начало темное. Какая-то Европа. Туман и сон. Предстоящий террор. Короче, Дюрренматт, например его радиопьеса "Ночной разговор" 1952 года.
Следовательно, ночь. Стол. Сидит писатель (или журналист), строчит передовицу, борется за свободу. Артист Александр Лазарев. Вдруг звон стекла, оконную раму долой - и в комнату с улицы впрыгивает киллер (подосланный спецслужбами). Александр Абдулов. Мужественный, циничный, почти Карлсон, только вместо пропеллера пистолет.
Далее - милый диалог под водочку и свежий огурец (все натуральное): "Ты меня убить пришел?" - "Да". - "А может, я сам себя убью?" - "Давай". Писатель ложится на пол, вкладывает дуло в рот и стреляется. Они поняли друг друга. Все динамично, жестко, конкретно, здорово. Публике начало понравилось. Начало и эффектный конец. У Абдулова вообще не было, что называется, роли. Были одни лишь эффектные бенефисные выходы с ударными монологами, сотрясающими мощью и величием зал. Так вот в конце, тоже по-дюрренматтовски, Александр Гаврилович взял в руки микрофон и под играемое оркестром что-то очень милое, вроде "Хелло, Долли", нежно произнес, глядя на каждого в партере:
- Быдло. (Хи-хи в зале.) Нелюди. Что смотрите? Как мы вам тут все разыграли? Усыпили. Слюни пускаете? Гермафродитов сладкоголосых любите?
Опять нервные смешки. Но вдруг у господина Абдулова откуда-то в руках автомат оказался. Он словно ослеп. Весь изменился в лице. Кто-то раскусил шутку, точнее понял, что никакой шутки нет, это сосед мой, сразу съехал под кресло. Я не мог поверить, неужели на собственный бенефис у человека так переклинит мозги, это же театр! Где режиссер! В следующую секунду Абдулов расстрелял весь зал. Ну-да, холостые. Гильзы летели во все стороны, гром. Вам приятно, когда вас расстреливают? Да или нет? Да. Аплодисменты.
Повторяю, это первая и последняя сцена. А что было два действия между ними? То, на чем многие спали. Убиенный Лазарев попадает в другую жизнь, в иное время, забывает, что он когда-то отчаянно боролся за свободу, и, став человеком... просто влюбляется. Начинает гигантский театральный "проброс", это когда нет возможности сократить роль и актеры вынуждены говорить "неинтересные места", вроде занудство.
Между двумя Дюрренматтами Марк Захаров вставляет пьесу Жана Ануя "Орфей и Эвридика", соответственно Александр Лазарев и Мария Миронова. Пьеса в пьесе. Но, господа, позвольте, ну что это за тягомотина? Какая еще к черту "история чистой любви"? Ерзает зал, ох ерзает. Ну бенефис же у Абдулова, а весь спектакль играет Лазарев-младший! Кто режиссер, где программка? Понамешали, Абдулову толком сыграть не дали, любовь какая-то. Так и хочется сказать.
Умница Захаров. Умница. Это приговор. Он не говорил, скажу за него, раз я в газете работаю:
- Если, господа зрители, вам нравится палач, убийца и дикарь, вы ловите каждую его дикарски обаятельную гримаску, прикус губы, ухмылку, подергивание рукой, если он для вас -свой, создающий единственно интересный момент спектакля, а на чистой любви вы откровенно спите, как спите от поэзии, музыки, тогда и вправду только пистолет вас может пробудить. И это истинная судьба ваша, как по Есенину, чтоб где-то в подворотне загнали финский нож. Это ваш герой. И он ждет вас. Добро пожаловать в подворотню!
Эксперт, 16.06.2003
Виктория Никифорова
Путевка в смерть
Марк Захаров совершил очередной акт гражданского неповиновения, почти такой же смелый, как легендарное сожжение партбилета в прямом эфире. Он поставил спектакль "Плач палача", в котором устами своих героев высказал все, что накипело у него на душе. В финале Александр Абдулов, содрогаясь от собственной смелости, назвал зрителей "Ленкома" "быдлом" и сообщил, что правят нами воры, садисты и убийцы. "Быдло" радостно захлопало.
"Плач палача" состоит из двух пьес: он начинается "Ночным разговором" Фридриха Дюрренматта, а заканчивается "Эвридикой" Жана Ануя. Две экзистенциальных драмы объединены в историю творца, запутавшегося в своих сложных отношениях с властью, женщинами и судьбой. Творца играет симпатичнейший Александр Лазарев, неустанно преследующего его палача - демонический Александр Абдулов. Сначала Абдулов в черном камуфляже, словно ниндзя, врывается в мирную квартирку писателя Лазарева, уютно кропающего очередной труд, и сообщает, что "наверху" приняли решение его убить. Однако, выпив водочки и в унисон с писателем покритиковав власти, палач решает дать ему возможность прожить вторую жизнь. Лазарев превращается в Орфея и попадает в пространство ануевской "Эвридики". Однако и новая роль оказывается невеселой: прекрасная Эвридика (Мария Миронова) погибает, а ревнивый Орфей, попав в ад, начинает пилить любимую за неверность и отказывается вызволять ее с того света. Мефистофель-Абдулов появляется вновь, произносит укоризненный монолог, в котором попадаются такие перлы, как "Космический рок даровал тебе вечное блаженство", оставляет незадачливого творца париться в аду и поет нравоучительную песенку, называя зрителей "быдлом".
"Плач палача" - не самый удачный спектакль "Ленкома", однако в нем Захаров, как всегда, тонко уловил конъюнктуру. Раньше других он понял, что возвращается время политического театра: его новый спектакль перенасыщен обращениями в зал и актуальными шутками. Визуальный ряд схематичен, как на плакате: и костюмы, и дизайн сцены решены в двух цветах - черном и белом. Лирическая тема чахнет под напором социального пафоса: Александру Лазареву куда интереснее играть диссидента, чем изображать любовь к Марии Мироновой. Александр Абдулов вообще не общается с партнерами, предпочитая бросать свои пламенные реплики в зал. Со времен "Диктатуры совести" стены "Ленкома" не слышали такой страстной публицистики.
При этом Захаров с грацией необыкновенной избежал любых возможных неприятностей. Он культурно, как и много лет назад, замаскировал свою фронду, прикрывшись авторитетами Дюрренматта и Ануя. Все политические акценты расставлены им аккуратнее, чем в президентском послании. Слегка поиздевавшись над публикой, герой Абдулова тут же начинает взывать к национальной гордости великороссов и уговаривать их "не обрывать последнюю нить своего державного достоинства". В результате зал сидит как зачарованный и не задается проклятыми вопросами: как, например, соотносится обличение жадности властей и многотысячные наряды от Bosco di Ciliegi, которые с удовольствием носят актеры? В умении манипулировать нашим сознанием Захарову никогда не было равных - ни в театре, ни в политике.
Аргументы и факты, 18.06.2003
Алиса НИКОЛЬСКАЯ
Плачь, палач!
ПРЕМЬЕРЫ в Ленкоме случаются нечасто: Марк Захаров работает долго, тщательно, что называется, на совесть. Может, поэтому и провалов у него не происходит. После горького, страшного "Шута Балакирева" Марк Анатольевич, видимо, ощутил потребность в некой разрядке и следующим номером выпустил спектакль "Плач палача" - прозрачный, лирический и очень мудрый.
В единую композицию оказались сведены радиопьеса Фридриха Дюрренматта " Ночной разговор" и "Эвридика" Жана Ануя. Все начинается как традиционный детектив: глубокой ночью в окно к писателю-неудачнику (Александр Лазарев), находящемуся за гранью нервного срыва, проникает некто в черной маске (Александр Абдулов, удачно сочетающий в роли жесткость и убойную иронию), оказавшийся "сотрудником отдела ликвидации", или попросту киллером. Задача у него оригинальная: не просто убить, но убедить жертву, что жизнь не имеет смысла, и вынудить нажать на курок самостоятельно. Страшный поединок не займет много времени: "каменный гость" с холодными глазами будет действовать наверняка.
Однако роковой выстрел - это только начало истории. Из глухой черной комнаты писатель попадет под металлические своды белоснежного вокзала (художник Олег Шейнцис, как всегда, придумал удивительное по красоте и точности пространственное решение), где сходятся все времена и измерения, и превратится в своего любимого героя - музыканта Орфея, получив от палача еще один шанс прожить полноценную жизнь. И у него это снова не получится: он встретит комедиантку Эвридику (Мария Миронова), простенькую вульгарную барышню, и за счет своих чувств превознесет ее до небес. А осознав, что любимая не идеальна, он предпочтет оставить ее в царстве мертвых и самому уйти туда. Палач же, неотступно следящий за каждым шагом своего подопечного, великодушно отпустит его в свет и бесконечность и сам продирижирует оркестром, играющим прощальную мелодию. Марк Захаров сочинил спектакль-песню, осуждающую и оплакивающую наше горькое время равнодушия, воспевающую любовь и спокойно напоминающую о том, что только последние минуты жизни позволяют ощутить всю ее красоту.
Новая газета, 19.06.2003
Станислав РАССАДИН
ОРФЕЙ НА ВОКЗАЛЕ
"Плач Палача" Театр "Ленком", постановка Марка Захарова
Марк Захаров поставил сильный спектакль. Сильный - и странный. ..."Не чокаясь!" - предупреждает Палач, по-нашенски - киллер (прекрасная роль Александра Абдулова), выпивая со своей обреченной жертвой, Писателем (Александр Лазарев), напозволявшим себе лишнего по адресу сильных мира сего. Так ли у Фридриха Дюрренматта, чью пьесу "Ночной разговор" Захаров произвольно соединил с "Эвридикой" Жана Ануя? Не помню, однако ж - сомнительно. Скорее всего, забавная отсебятина, вызывающая в зале смешки.
Вообще - смеются, что, признаюсь, сперва меня даже отчасти коробило (еще бы! Наемный убийца, готовящийся уничтожить носителя вольного слова, - не злободневно ли сверх предела, как и обличения коррупционеров, разворовавших-развративших страну?). Пока сам не начал смеяться, задним числом осознав простейшую истину - право искусства видеть смешное в трагическом, выявлять абсурдность самой железной логики. И вот Палач, виртуоз демагогии, крепко этим льстящий своим одноклеточным прототипам, чуть ли... Хотел сказать: чуть ли не обаятелен, да и скажу, имея в виду опасное обаяние зла и цинизма.
Наверняка это слишком свободная ассоциация (хотя поди знай: Ануй, в чей мир мы вступаем затем по воле автора композиции, - несомненный наследник театрального символизма рубежа XIX-XX веков), но когда в "другой жизни" земной абдуловский персонаж оборачивается, уж не знаю, подобием ли Мефистофеля-Воланда или самой Смертью, вспомнился любимый с юности Метерлинк. А именно - Рок в продолжении "Синей птицы", вначале, как водится, "слепая, необоримая сила", каковая по ходу действа и по праву высокой иронии мельчает, сюсюкая по-младенчески: "Я никогда не пьятю!.. Я неукьятим и неумолим..."
Мистик (я покуда - о Метерлинке), имеющий силу смеяться над мистицизмом! Олицетворение Смерти (теперь - о спектакле), утверждающее ее - свою собственную! - относительность: "Как понимать смерть..."! Мир на грани реальности и ирреальности, что, вероятно, и подсказало великолепному Олегу Шейнцису выстроить узнаваемый, скажем, провинциально-европейский вокзал, таинственным образом заставляющий вспомнить пастернаковскую метафору: "Вокзал, несгораемый ящик / Разлук моих, встреч и разлук...".
Да! Опять винюсь в прихотливости ассоциаций, но вокзальность человеческого бытия, его перекресточность, экзистенциальное осознание, которое глубже любой злободневности, - вот, по-моему, тема спектакля. Понимай: и глубже современности? Это - нет, ибо освобождение от сугубо земных оболочек, превращение Писателя в лабуха, зарабатывающего на вокзалах свой хлеб, но одновременно и в мифического Орфея, как шлюшки-актрисы (в чьей роли хороша Мария Миронова) аж в самое Эвридику, - эта цепочка метафор возникла не ради прохладного умствования.
Стадия освобождения, высвобождения переходит в стадию свободы, которая... Но никакие определения понятия "свобода" тут ни к чему; ее абсолютность включает даже свободу от боязни расстаться со смертной плотью. Собственно, так оно и в античном мифе, чье символическое бытие здесь как бы житейски удостоверено смачной реальностью первого из воплощений абдуловского героя или папаши Орфея-лабуха (Леонид Броневой).
Надеюсь, понятно: то, что пишу, - никак не рецензия. Мало того, что вообще давно сомневаюсь, конечно, тем самым пытаясь оправдать свой дилетантизм, в возможности адекватно передать на бумаге доступное лишь сцене: но этот странный, странно красивый (костюмы - Марии Даниловой, балетмейстер - Алексей Молоствов) спектакль в этом смысле неподатлив на редкость.
Оттого всего лишь пробую пересказать ощущения, им во мне возбужденные: касательно форм и вариантов свободы, которую, в свою очередь, мучительно пробуем осознать и освоить. С ее неуязвимостью и уязвимостью (да, уязвима!), с самодостаточностью и недостаточностью (да, недостаточна!). Оттого же не стану ловить режиссера на нелогичности внешней, вгрызаясь в причину, по каковой Палач, он же - символ того-то и того-то, в финале отстраняет Писателя (он же - Орфей), оказавшегося способным на самопожертвование ради любви, но забывшего, ради чего рисковал жизнью прежде, - и сам обрушит на вас свой презрительный сарказм. Дескать, терпите и наслаждайтесь своим терпением! Стадо, быдло, рабы!
"Плач Палача" - называется спектакль. Неужели наше постыдное состояние таково, что мы и право оплакать его уступили силе, нас презирающей?..
Столичная вечерняя газета 02.06.2003
Глеб Ситковский
Голубец с того света
Всякая премьера Марка Захарова - мероприятие статусное. 31 мая на подступах к ленкомовскому залу нетерпеливо толкались Геннадий Хазанов и первый замминистра культуры Наталья Дементьева, Михаил Жванецкий и Александр Ширвиндт, председатель Совета федерации Сергей Миронов и писатель Анатолий Приставкин. Все пришли смотреть "Плач палача".
Свое новое сочинение Марк Анатольевич зовет фантазией на темы Фридриха Дюрренматта и Жана Ануя. Получилось у него нечто вроде театрального голубца. Сочная мясная сердцевина (в ануевской "Эвридике" на первый план выдвинут любовный дуэт Александра Лазарева и Марии Мироновой) с обеих сторон обернута листами дюрренматтовских размышлений о смысле бытия ("Ночной разговор", где не без блеска солирует Палач - Александр Абдулов).
Все начнется с ночного визита киллера, пришедшего выполнить заказ на одного непокладистого писателя. Не обращая внимания на гостеприимное дрожание в коленях жертвы ( Александра Лазарева), Александр Абдулов по-хозяйски освоит маленькое пространство авансцены и, словно хирург, начнет приготовления к своей маленькой операции. Дальше все будет по-русски - бутылка водки на кухонном столе и изматывающие ночные излияния на тему "власть держится на бандитах, детей надо отправлять из страны, и быдло покорилось ворюгам".
Все эти чеканные формулы Александр Абдулов будет высекать в почти рэповом ритме, с силой отбивая ритм правой рукой и глядя прямо в глаза явившимся на премьеру чиновникам. Палачи плачут бесслезно, выпив перед этим водки. Сухая мужская истерика Александра Абдулова - возможно, лучшее, что есть в ленкомовском спектакле. Дальше случится метаморфоза (именно "Метаморфозами" хотел вначале назвать спектакль Марк Захаров). Будничная тусклая выгородка, где происходил ночной разговор палача с жертвой, разомкнется, и перед нами распахнется сияюще-белое пространство потусторонности (художник Олег Шейнцис). Это вокзал, куда Палач забросил писателя, даровав ему еще одну жизнь.
Писатель превратится в Орфея и встретится с Эвридикой (Мария Миронова). Девушка будет профессионально кокетлива, а Орфей, Александра Лазарева - никаким. Зато оба очень хорошо выглядят. Палач, чем-то похожий на булгаковского Воланда, проведет пару через любовь и разлуку и все с того же вокзала отправит их на станцию под названием Вечность.
Марк Захаров в последние годы частенько взглядывал на нашу жизнь с того света. Так было в "Шуте Балакиреве", так было в "Мистификации". В "Плаче палача" потусторонний режиссер снова попытался скрестить вечность (Дюрренматг) со злободневностью (Ануй). Раньше это получалось - уговорить антиподов слиться воедино помогал Григорий Горин. Теперь драматурга нет, и гармония в ленкомовских проектах, видимо, тоже умерла.
|
|
|
|
